– Просто для меня это довольно новые и неожиданные идеи, – сказал я извиняющимся тоном.
– Ну… – дернул Барон подбородком. – Раз я и так приучил тебя к постоянной рефлексии, как ты говоришь, то к новым идеям тебе не привыкать. И идея о практически вечной жизни должна сама по себе быть не противной, n’est-ce pas?[16]
– Вечной? – насторожился я. – Мне казалось, что речь шла о тысяче годов. Это много, но все же не вечность.
– Ты меня вообще слушаешь? Медицина будет развиваться все дальше и дальше. И неужели ты думаешь, что ученые в какой-то момент сложат руки и скажут: «Все, до тысячи дотянули, а теперь достаточно»? Конечно же, нет!
Я заметил, что пространство вокруг меня становится каким-то далеким и ватным. Вспомнилось ощущение, знакомое мне из Парижа. Мог же Барон зачаровать меня так, что слова его становились более реальными, чем сама действительность.
– Ладно, – потер я переносицу с закрытыми глазами. – Ладно, оставим даже предположения о несчастных случаях и допустим, что когда-нибудь безграничная жизнь действительно станет возможной. Вы хотите сказать, что серьезно хотите жить вечно?
Барон открыл рот, но осекся. Не потому, что засомневался в ответе, как я понял, а потому, что засомневался в моей адекватной реакции.
– Жить вечно на этом шаре из грязи и воды? – добавил я, смотря ему пристально в глаза. – Что же изменится?
– Изменится уровень риска и страха, – отозвался Барон.
– Да и что такое вечность? – бросил я в него еще одним вопросом, толком и не осмыслив ответ. – Для меня это какое-то совершенно абстрактное понятие, честно говоря. Что-то мифологическое.
– Ты просто не можешь себе такого представить, понятное дело. Нам трудно представить себе то, что мы не можем испытать или хотя бы сопоставить с имеющимся опытом. Не знаю, понравится ли тебе такой образ, но представь себе гору. В этой горе час высоты, час широты, час глубины. Через каждые сто лет прилетает птица, царапает гору своим клювом и уносит с собой частичку горы. Когда птица уничтожит всю гору, тогда пройдет первая секунда вечности.
Мне такой образ не только не понравился, он мгновенно навел на меня какой-то кромешный ужас.
– Это, конечно, очень красиво и поэтично, но нет. Это же кошмар какой-то! – признался я.
Барон возвел глаза к потолку и поднес к губам бокал.
– Жалобы прошу направлять к братьям Гримм, это они придумали, – сказал он, перед тем как отпить.
– Но это же ад какой-то! – всполошился я. – Да простят меня братья Гримм… Такой вечность может быть в аду, это пожалуйста…
– Братья Гримм будут рады твоему позволению, – съязвил Барон и щелкнул официантке.
Я вздрогнул от испуга и засуетился.
– Нет, ну скажите, это то, чего вы хотите? – взмолился я.
Барон уронил кулак на задребезжавший стол и наклонился ко мне.
– Я хочу гарантий, – проговорил он тихо, подчеркивая каждое слово. – Я – человек уверенности и гарантий, Адам. И когда я получу эти гарантии… Тогда я… Нет, тогда ты, например, можешь влюбляться в Таню хоть по десять раз в день и утопать в сентиментальности.
Я не ожидал возвращения Тани в нашу беседу и смутился, но вспомнил, что мне надо было торопиться, если я не хотел остаться в полной растерянности.
– Но… Но почему этого нельзя делать сейчас? Чего такого страшного-то? – спросил я плаксиво, ненавидя себя за такую детскую манеру.
– Почему? – прорычал Барон и покраснел пуще прежнего. – Почему?! А почему ты не выпиваешь бутылку водки, не садишься непристегнутым за руль и не несешься с выключенными фарами по ночному серпантину? Почему, скажи?
– Ну… – протянул я. – Это все-таки не совсем равноправное сравнение. Все же от разбитого сердца не умирают.
Барон закинул голову и громко рассмеялся. Соседи уже не обращали на нас никакого внимания.
– От разбитых сердец помирают только так, Адам! – щелкнул он пальцами, успокоившись. – Как мухи!
– Но… – начал я и был прерван официанткой, принесшей счет.
Я затих и отвел глаза в сторону, пока Барон расплачивался. Внезапно прохлада помещения пронзила меня до самых костей, и я поежился. Беспечные разговоры вокруг нас вызвали у меня тошноту и ощущение, что окружающий мир меня не касается, накрыло плотным колпаком без кислорода. Сердце застучало в грудную клетку, и я громко втянул воздух через узкую трубочку в горле. Официантка как раз чирикала свои любезные прощания и отчаливала за следующим урожаем чаевых, а Барон поднялся и надевал пальто.
– Ладно, Адам, – сказал он. – Я не хотел тебя грузить сейчас этой темой. «Грузить…» Так же у вас говорят?
Я посмотрел на него своим рыбьим взглядом и не ответил.
– Адам, не пугай меня, – наклонился он ко мне и по-отцовски потрепал за плечо. – Твоя голова справлялась и с более сложными задачами. Справится и с этой. Скажи, чем я могу тебя порадовать?
– Рембрандтом, – просипел я, сам дивясь пожеланию, самостоятельно спрыгнувшему с моего языка. – Не хотел стоять сегодня в очереди и не попал в музей…
