повеяло еще большей тоской.
Я горько сплюнул в невинный куст, чего никогда раньше не делал, и зашел в первое попавшееся кафе под звон колокольчика. За свое короткое пребывание мне показалось, что в Амстердаме ошибиться с выбором кафе было в принципе сложно, так как, куда ни ткнись, все кричало о своем утонченном вкусе. Но на тот момент я был готов пить любую гадость. Мне даже хотелось выпить какую-нибудь гадость, чтобы не вносить диссонанс в организм. Однако кофе, который я заказал и выпил прямо у барной стойки, оказался отвратительно превосходным. Я мучительно поморщился и причмокнул. Перед моим носом стоял огромный букет неприлично роскошных васильковых гортензий, и как назло я подумал, что Таня пришла бы от них в восторг. Совершенно изможденный, я опустил лицо на холодные ладони и почувствовал горячую слезу, скатившуюся по ним и спрятавшуюся в рукаве. Я быстро сморгнул, старясь избавиться от позорной эмоциональности, бросил на барную стойку слишком много денег и вышел, не попрощавшись. Потом еще пару часов плутал по все более сереющим и сыреющим улицам, пока практически случайно не наткнулся на свой отель.
Зайдя в номер, я впопыхах побросал вещи в чемодан, усердно стараясь не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не начать восхищаться красотой и изысканностью, проверил наличие паспорта и уже выключил свет и открыл дверь, как вспомнил про телефон. Я отпустил ручку чемодана и вернулся к стеклянному столику. За окном стало уже совсем темно, и фонари, обрамляющие каналы, отражались в воде. Мне вспомнились Париж, плавающий ресторан и мое наивное окрыление.
– Вот и сбылось то, о чем ты тогда мечтал, – проговорил я вслух. – Где твой восторг, Адам?
Но тот четырнадцатилетний мальчишка молчал и продолжал плыть в светлое будущее, которое он себе напредставлял. Я с досадой ударил костяшками пальцев в твердое стекло и взял спящий телефон. Я знал, что мне стоило включить его, но не смог нажать на кнопку. «Пусть помолчит еще, – решил я. – А с ним помолчит и Барон».
С одной стороны, мне казалось, что он должен был искать меня сегодня весь день, а с другой – что-то подсказывало, что, будучи тонким психологом, он заранее предвидел мое сегодняшнее состояние и понимал, что меня не стоит тревожить. В отличие от прошедших лет теперь я ни на секунду не сомневался, что никуда Барон просто так не пропадет. Он держал меня крепкой хваткой, и я это позволял. Я был нужен ему не менее, а скорее еще более, чем он был нужен мне. Знал ли он, насколько шатким было его положение в этот самый момент? Вероятно, знал. Даже наверняка. Но, наверное… И это я говорю уже сейчас, оглядываясь назад. Тогда-то я считал, что стал сам себе хозяином. Какую все же самоуверенность мы приобретаем, когда оказываемся на дне… Какое отчаянное бесстрашие. В этом и заключается особенность подобной ситуации. Но по мере всплывания наверх, все это растворяется в уносящих нас течениях…
Зная все это, Барон, наверное, исходил из того, что я, вкусив красивой жизни, уже не смогу ею пренебречь. И что я могу сказать? В итоге он, как всегда, оказался прав.
Захлопнув тогда отельную дверь и вернувшись в заснеженную и ставшую иной и чужой Москву, я мучился еще какое-то время. Я очень даже мучился. Но со временем, этим вечным спутником наших падений и попыток взлета, я стал отходить. Я все меньше вспоминал о Тане, лицо которой становилось размытым, и все больше принимал приглашения на светские вечера. Моя обида на Барона угасала, и разгоралась благодарность. За возможности, за опыт, за приобретенную неординарность…
Я примирился со стеной, на фоне которой происходила так называемая жизнь, и все меньше задавался вопросом о том, что может быть за ней. О том, куда заходит солнце, погружая нас во мрак. Так я и упражнялся в наплевательской борьбе со временем и безамбициозном гедонизме в различных точках света и считал, что весьма в этом преуспел. Барон, с которым мы виделись теперь все чаще и чаще и который стал мне самым близким человеком на свете, был заметно доволен своим учеником. Сейчас стыдно в этом признаваться, но в то лихое время я видел Виртуэллу, наверное, чаще, чем маму. Я практически искоренил в себе тягу к пагубным привязанностям и цвел в своем самодостаточном цинизме. Так я считал.
А потом я встретил Зою.
28
Мы познакомились, когда из меня торчала трубка, что кому-то, вероятно, и может показаться романтичным, но никак не мне. Я терпеть не мог больничный запах и вообще все каким-то образом связанное с менее эстетичными сторонами бытия. Хотя сам факт того, что две самые главные встречи моей жизни произошли именно в больнице, мог бы и смягчить мои взгляды. Но тогда я не знал, что знакомство с этой девушкой перевернет меня с ног на голову и вывернет наизнанку, и брезгливо морщился в мутное окно, пока из меня выкачивали самое драгоценное сырье. Единственное положительное в моем пребывании в этом заведении было то, что я находился не на стороне нуждающихся, а выступал в роли благодетеля, перед которым стоило преклоняться. И то, что я за свою жертвенность получал целых два дня отпуска.
Именно из-за этих преимуществ я и сдавал более-менее регулярно кровь. Мне было совершенно все равно, что с ней потом делали: спасали жизни младенцев или спускали в туалет. И даже если бы появилась возможность узнать, куда она в итоге делась, я предпочел бы оставаться в неведении. Разве приятно ходить по городу и натыкаться на людей, в жилах которых течет часть тебя? Для меня подобное представление было довольно отвратительным, хотя я до конца не понимал почему. Тогда мне казалось, что это каким-то образом затрагивало вопрос уникальности и идентичности. Теперь же я думаю иначе…
Но не будем забегать вперед. Тогда, слякотным весенним днем, я был тем, кем был, и думал только о том, как бы поскорее завершился процесс. Я
