дальше?
А дальше нас ждала церковь Мадлен с ее величественным фасадом, напоминающим классический греческий храм. Возвышающийся над двадцатиметровой колоннадой фриз со сценой Страшного суда невольно вызывал грандиозное уважение к Наполеону, который приказал построить «La Madeleine» в честь своей Великой армии. Я на секундочку испытала чувство стыда перед Марией Магдалиной, но нарушенная клятва однозначно стоила состояния эйфорического счастья и тонких укоров со стороны моего спутника.
– Я шел с ней к алтарю под одиноким сводом… – сыронизировал мой товарищ.
– Больше не буду с вами так откровенничать. – При всем желании у меня не получалось на него сердиться. – В вас вообще нет ничего святого.
– Здесь вы фактически попали в точку. Но согласитесь, мадемуазель, с вами я веду себя довольно свято.
– И кто сказал, что мне это нравится?
– А разве нет?
– Нравится, черт возьми.
Я прижала ладонь к губам, с которых слетело пропитанное эмоциями французское «merd».
– Мадемуазель, мы же в церкви…
– Простите. И вы, и Мария Магдалина… Ладно, нам пора. Впереди великая прогулка.
Полюбовавшись шикарным зданием «Opera Garnier» с мраморными ступеньками и расписанным Шагалом плафоном, мы зашагали по бульвару Капуцинов, названному в честь располагавшегося неподалеку монастыря капуцинок. Я показала Дженнаро легендарный мьюзик-холл «Олимпия», где в 1895 году братья Люмьер впервые продемонстрировали публике свой фильм. Я болтала без умолку, ведь Париж всегда был, есть и останется уникальным, потому что каждая его часть, улица и перекресток являются хранителями истории. Это – неизменно, это – навсегда. Париж – тот самый город, в котором ты указываешь на кусочек тротуара и говоришь: «А вот этот квадратный метр на пороге Министерства иностранных дел знаменит тем, что однажды здесь в приступе апоплексии упал Стендаль».
«Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары» – эти слова были произнесены не просто так. Бульвар Капуцинов сменялся Итальянцами с историческими кафе «Англэ» и «Тортони», которые так любили посещать известные литераторы и журналисты. В каждом уголке кипела и бурлила жизнь: французы шуршали газетами, звенели бокалами и конечно же не очень спешили приступать к повседневной работе. Своими просторами и красотой бульвары были обязаны префекту Осману, принявшему решение значительно расширить пропахшие канализационными испарениями узкие улицы. Барон Осман настолько изменил планировку города, что в обиход вошел такой термин, как «османизация». Уставший от антисанитарии и частых эпидемий Париж наконец-то задышал полной грудью. Его сердце забилось совершенно иначе, освободившись от огромного количества транспорта, сконцентрированного на переплетении плохо продуманных развязок.
Оставив позади Национальный банк Парижа, мы оказались на бульваре Монмартр. Прожив здесь больше месяца, я знала все рестораны, пассажи и уходящие вверх перпендикулярные улицы.
– Видите белую церковь вдалеке? Это вершина холма Монмартр – сто тридцать метров над Парижем. Великолепный собор Сакре-Кер. К слову, «montmartre» – это «гора мучеников». Римляне обезглавили там несчастных христиан во главе с первым парижским епископом Дени. Как и заведено, его впоследствии причислили к лику святых.
– Замечательно. Очень красиво, мадемуазель. Но мы же не пойдем туда пешком?
– Именно туда мы и идем. В самый богемный аррондиссман всех времен и народов – в сердце писателей, художников и шлюх.
– Последнее, конечно, сильно заинтересовало. Я верно понял, что вариант такси даже не обсуждается?
– Вообще-то нет. Но я над вами сжалюсь: на такси мы переедем в другой богемный квартал под названием Монпарнас. У меня там есть небольшое дело, нужно успеть до темноты.
– Какое дело?
– Вы все узнаете, синьор Инганнаморте, все узнаете.
Оказавшись на многолюдном бульваре Рошешуар, мы уперлись в фасад «Элизе-Монмартр» – одного из первых заведений, где начали танцевать канкан. В свое время здесь рисовал Лотрек, выступал Высоцкий и даже дрались боксеры, уступившие место стриптизершам и развратникам. Свернув на улицу Виктора Массе, я показала Дженнаро симпатичный домик под номером двадцать пять, в котором успели пожить Тео и Винсент Ван Гог.
– Странно все это, – с грустью сказала я, глядя на особнячок. – Прозябаешь всю жизнь в нищете, висишь на шее у брата, вкалываешь, отдаешь все силы, рисуешь бедных крестьян, считаешься чудаком и душевнобольным, не продаешь ни одной картины и умираешь. А затем весь мир сходит с ума и кричит: «Подсолнухи Ван Гога, его маки? Заверните мне все! Отдам миллионы миллионов!»
– В мире много таких примеров, мадемуазель. Гораздо сложнее найти того, кто творил и наслаждался славой при жизни, при этом не спиваясь и не подсаживаясь на наркотики.
– Дали, Пикассо, из писателей – Мопассан…
– Пожалуй, да. Но Мопассан всю жизнь болел сифилисом и закончил свои дни в психиатрической больнице.
