ужасом наблюдала, как свалившаяся на деревянные руины рама разлетелась вдребезги ровно на том месте, где мы находились секунду назад.
– Давно хотел поменять эту раму, – задумчиво произнес он, прикрывая меня руками и рассматривая не пострадавший во время падения холст.
– Нас только что чуть не прибило полотно с изображением лапки голубя, а вы думаете о том, что вам не нравилась эта рама?
Меня начинали одолевать новые приступы смеха.
– Я думаю о том, что автор этой картины не допустил бы, чтобы от его кисти погибла красивая девушка.
– Может, у него есть причины вам отомстить? – спросила я, почему-то вспомнив о Вольфганге Вельтракки. – Может, вы ему не нравитесь?
– Может быть. Главное, что я нравлюсь вам.
– Вы мне не просто нравитесь… Вы нравитесь мне настолько… что я вас люблю.
– Не очень сильно, я надеюсь?
– Не очень. На двадцать баллов.
– По какой шкале?
– По десятибальной.
– Для меня это большая честь. Мадемуазель…
Он запустил руку мне в волосы и заулыбался.
– Что опять?
– У вас в волосах какие-то щепки…
– Это не какие-то щепки, а щепки Бернарда Шоу… Я сейчас схожу в душ…
– Не сейчас… и в душ я пойду вместе с вами.
– Тогда точно не сейчас…
Очередной процесс укрепления международных связей был прерван тактичным, но довольно настойчивым стуком в дверь.
– Fodesse… – по-португальски выругался Дженнаро.
– Merd… – согласилась я по-французски, приподнимаясь на локтях и коленях, неохотно расставаясь с любимым телом. – Мы дверь не закрыли, кажется… и явно перебудили грохотом восьмидесятилетнюю молодежь.
Пока мы поднимались на ноги, в комнату робко шагнул сильно напуганный служащий отеля, который залился румянцем и машинально прикрыл глаза. Понять его было можно, потому что открывшуюся перед ним картину по достоинству мог оценить лишь истинный мастер сатиры: два абсолютно голых человека стоят возле обломков мебели и всем своим видом выражают несказанное удивление, связанное с вторжением в их личную жизнь.
– Оденьтесь, мадемуазель, – сказал Дженнаро, поднимая с пола полотно с голубиной лапкой. – Честь любимой женщины дороже любого искусства.
Тогда я еще не понимала, к чему он это сказал, но, прикрывшись приятным на ощупь холстом, я прыснула от смеха. Пока сотрудник отеля рассыпался в извинениях и объяснял причину своего визита, я, упершись головой в плечо Дженнаро, откровенно рыдала и билась в конвульсиях. Это было настолько заразительно, что синьор Инганнаморте последовал моему примеру, особенно когда я предложила ему часть картины.
– Мадемуазель, просто придвиньтесь ко мне. Не вздумайте разорвать холст, – попросил он сквозь смех.
– Вам так дорога лапка голубя?
Если хладнокровный синьор Инганнаморте когда-нибудь и плакал в этой жизни, то это было при мне и от неконтролируемого хохота. Если бы тогда я понимала всю пикантность и тонкость ситуации, из «Reid’s» меня явно выносили бы на носилках. Но, к счастью, открытие ожидало меня впереди, иначе я бы точно попала в лист лауреатов Дарвина благодаря смерти от смеха. Взяв себя в руки, Дженнаро обратился к окончательно растерявшемуся рецепционисту:
– Синьор, простите за шум. У нас действительно все в порядке. Мы писали письмо, и стол неожиданно рухнул.
– Синьор Инганнаморте… Вы же наш постоянный гость. Больше чем гость. Мы переживали, вдруг что-то случилось. Мне очень неловко. Приношу свои извинения. Наши клиенты забеспокоились из-за шума в лифте. Там сорвалась афиша с завтраком. А затем этот звук в ваших апартаментах…
– Все в порядке. Что касается стола, я завтра поговорю с Джоаной. Я его куплю, отреставрирую и в лучшем виде подарю отелю. Афишу в лифте я тоже куплю. Но не отреставрирую. При всем уважении к «Reid’s», изображенный на ней круассан напоминает увядающую мужскую эрекцию.
На этот раз не выдержал даже сотрудник отеля. Попросив прощения за вторжение, он громко рассмеялся и прежде, чем проститься, сказал:
– Простите за дерзость, синьор Инганнаморте… Но у меня были такие же ассоциации с этой рекламой для завтрака.
Услышав звук закрывшейся двери, Дженнаро бережно забрал у меня картину и сквозь смех произнес:
– Это самая дорогостоящая ночь в моей жизни.
– И моя, – подтвердила я, не до конца понимая, что он имел в виду.
Lighthouse
Украдена из Национальной галереи Лондона 21 августа 1961 года. Кражу совершил пенсионер, бывший водитель автобуса, Кемптон Бантон.
