этом подумать, как набалдашник обвел ареолу, а лакированный шафт скользнул по чувствительной вершинке.
Вверх.
И вниз, цепляя его металлическим узором, от чего меня выгнуло дугой.
Не стану. Я не стану об этом думать, я могу с этим справиться.
Закрыла глаза, стараясь глубоко дышать. Не обращать внимания на ласкающую тело веревку и трость, на то, как наливается грудь, а между ног снова становится горячо. Сердце колотилось о ребра, дыхание сбивалось. Я пыталась считать овец, барашков, коров, сворачивающих себе шею Орманов, но помогало смутно. Желание с каждой минутой разгоралось все ярче, заставляя плавиться на простынях. Как они подо мной еще не загорелись, большой вопрос.
Как я не загорелась сама…
– Ты и так вся горишь, Шарлотта. Всегда горела. С первой минуты, как я тебя увидел… – Низкий голос ввинчивался в сознание, заставляя задыхаться и вжиматься в простыни, стараясь уйти от прикосновений. Если бы я могла: он уже не удерживал мои руки, меня держал сон и подвластная ему магия. – С первой минуты как ты увидела
От этого хриплого «девочка» и от движения трости по внутренней стороне бедра внутри все отчаянно-сладко сжалось. Я всхлипнула, а Орман удивленно приподнял бровь. Сдавил напряженный сосок между пальцами, и легкий укус боли заставил дернуться, хватая губами воздух.
– Не так быстро, – насмешливо произнес он.
Набалдашник скользил по нежной коже разведенных бедер, затянутая в перчатку рука ласкала ноющую грудь. Поглаживая, вытягивая чувствительную вершинку, сжимая – до пронзительно-острой боли, выдергивающей из плавящего тело наслаждения и приводя в себя. Ощущения обострились так, что темнело перед глазами. Темнело от невозможности расплести руки и скользнуть ладонями по напряженным соскам. Медленно – пальцами между ног, между влажных складок, сводя бедра и надавливая на узелок.
– Я могу продолжать о-о-очень долго. – Голос Ормана почему-то показался звенящим, или это у меня звенело в ушах? – Просто попроси, Шарлотта. И все закончится.
– Обойдетесь! – выдохнула через силу. – Даже в страшном сне.
– Как пожелаешь, девочка.
Он провел пальцами по моему животу, чуть сдвигая веревку в сторону, поглаживая чувствительную точку.
– А-а-ах, – очередной стон прокатился по комнате, заставив вспомнить начало сна.
Девушку, выгибающуюся на простынях, девушку с бесстыдно раскинутыми ногами, сводящими их только для того, чтобы продлить удовольствие. Неужели… неужели я сейчас выгляжу так же?
– Именно так. – Орман чуть подался вперед, и я дернулась, когда пальцы сменились набалдашником. – Именно сейчас тебя стоит написать, Шарлотта. Такой, какая ты есть.
Впивающаяся в нежную плоть веревка, которую он придерживал пальцами, не позволяла сосредоточиться на ласках, а они становились все более настойчивыми. И чем сильнее я кусала губы, тем громче звучали несдержанные стоны. Набалдашник проходился по чувствительным складочкам, заставляя выгибаться и впиваться ногтями в ладони, веревка давила, жалила кожу.
Орман не лгал, я действительно горела. Горела под его прикосновениями, полыхала, как заходящее солнце или костер в ночи. Равно как и маска, прикрывающая лицо узорчатой пластиной нагревшегося металла. Сейчас даже лицо было чувствительным, и это прикосновение ко щекам и ко лбу напоминало нескромные поцелуи.
– К демонам маски! – почти прорычал Орман, и металл разлетелся пылью.
Мы оказались лицом к лицу, так близко, насколько это возможно. Меня трясло, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось внутри: пульсация, рождающаяся внизу живота, то затихающая, то набирающая силу, болезненно-острая, заставляющая желать еще более откровенного продолжения.
– Не надо! Пожалуйста! – вскрикнула и дернулась, когда набалдашник скользнул между ног, раскрывая вход в мое тело. Я не ждала, что Орман остановится, просто хотела подготовиться к боли. Не представляла, каково это, но из разговоров с Линой (которой, первая брачная ночь предстояла еще только в следующем году), знала, что должно быть больно.
Очень.
Или во сне больно не будет?
Осознание собственных мыслей заставило замереть.
Грудь высоко вздымалась, воздуха в комнате не хватало.
Орман почему-то замер, а потом… потом атлас подо мной словно превратился в море. Ласкающее кожу легкой прохладой, как летом, когда из раскаленного зноя заходишь в воду, а потом, раскинув руки, лежишь на поверхности. Покачиваешься на волнах, позволяя солнцу слизывать капли огненным языком. Совсем как в детстве, вот только в детстве я никогда не чувствовала так ярко.
