Искорёженный, ненастоящий мир.
Фишки на игровой доске глумливого мальчишки.
Отец Элефантий идёт волнами, как сбрендившая голограмма. Качает головой, улыбается горько. А глаза – совсем молодые и синее сини. Белые с золотом волосы струятся по плечам. Он кидает мне розу – алую розу в алой росе (или это кровь?) и шепчет:
– Спаси!..
И исчезает в клубничном флёре.
А я падаю в сон, тревожный, тяжёлый, сон, где убивают красоту, и просыпаю тренировку…
Гудок двенадцатый
… хреново.
Они пялятся на меня, будто чумная какая. Блиииин.
Я сама ж ни фига про этого Охранителя не знаю. Думала, баба Кора поможет, как раньше. А она вон, на дыбошки вся.
А мне – защищай.
– Он же хороший, – говорю. – Для нас хочет всё.
– Для нас?! – чую, готова рвать, аж пышет. – Да из-за него всё! – кричит, – и лес этот Сумрачный, и наше Залесье гнилое, и ангелы в небе!
Ага, блин, во всём Охранитель виноват! Нашли крайнего и довольны! А сами-то хороши тоже.
– Армагедец всем придёт! – ору. – Даже если ни ради него, ради нас же!
А ваще – по хрен! Подыхать не собираюсь – не пожила. И у меня не было ещё этого, как у Данте и Беатриче, как у Фила и Маши, когда крылья за спиной и летишь. А я хочу!
Да пошли вы все, раз не понимаете!
Уйду от вас.
Вот.
Хватаю сумарь свой – ух, как же скучала по нему! – и шурх из холщины. Пусть теперь сами думают. У меня всё! И терпение – тоже. Достало. Надоели. Тут наизнанку почти вывернулась, побывала хрен знает где, инфу принесла, а они в игнор. Пусть! Им же хуже!
Злюсь.
Спускаюсь с холма – и поди ж ты! – его красная шевелюра. Так и знала, что тут найду. Пристроился на моём любимом месте. В тени Дома-до-неба. Пырится вверх, но сегодня безангельно.
Кто бы сказал пару часов назад, что Тодора пойду в союзники звать, – убила бы на месте, ага.
Но жизнь – она такая вот, повёрнутая, и никогда не говорит, за каким поворотом что. Поверни, впечатайся мордой, узнаешь.
Плюхаюсь рядом.
– Кто это тебя так? – щаз только заметила, что покоцанный весь, будто землетварь по нему прошлась. – Уж не я.
От моей пощёчины уже и следа нет, но на свою щёку ему тычу – вон, мол, и мне прилетело.
Он ухмыляется:
– Вот так и помогай.
– Угу, – соглашаюсь и лезу в сумарь за бинтом и мазью. Всегда с собой таскаю. А потому что не знаешь, во что повернёшь и как потом отскребаться будешь. – Так кто?
– Gula, грех.
– Это… он из того сонника вырос. Что я? Да?
Он кивает, и становлюсь виноватой. Спасительница, блин. Чуть не угробила!
– Давай перевяжу, – сажусь ближе и чувствую странное: нас им пугали, мол, вот придёт Тодор и уууууууу! И вот он тут, весь в кровище, герой и дурак тот ещё, и нестрашный ведь.
– Перевяжи, если не противно.
– Пфф! – давлюсь. – Я с покорёженными всю жизнь и ничего как-то. А ты вон правильный. И… красивый.
Теперь он ржёт. И только тут соображаю, что голос у него – хоть глухой и хрипловатый, но приятный. Как бархатный и будто ласкает. И в зеньках – золотые лукавинки.
Побереги, Великий Охранитель, не хватало ещё в Тодора втюхаться!
– Красивый, говоришь? Да мной мамки дитёнок пугают.
– Страшный не значит некрасивый, – деловито мотаю рану на руке, стараюсь не зыркать на него, чтоб ехидных ухмылочек не замечать.
– Круто ты сейчас про притягательность зла, – говорит. – Далеко пойдёшь.
– Ага, – отзываюсь и пыхчу, – пока не остановят. Знаешь, как наши тут гыкают: типа, вперёд, и с песней, и паровоз навстречу. А я под паровоз не
