– Тогда я… схожу?
Когда он на скорости бросился к ближайшему туалету, пропала даже его хромота.
Она стояла неподалеку от уборной. Слышала, как шуршала ткань рубахи, как звякнула пряжка ремня… А после – тишина. По всей видимости Роштайн боялся смутить гостью непристойными звуками и оттого «целился» по борту унитаза, чтобы беззвучно.
Ей стало смешно.
И точно – спустя минуту звук смываемой воды, после включенный над раковиной кран.
Из туалета хозяин дома показался с лицом куда более спокойным, нежели до того. Благодушно спросил, стараясь скрыть стеснение:
– А Вы правда могли бы пробежать тридцать километров?
– Правда.
Но Белинда думала о другом: «А что случится, если он попытается тихо пернуть? Случится конфуз…» Ей бы объяснить ему, чтобы не сдерживался – все в этой жизни пердят, все люди-человеки…
Но Иан к тому времени уже вернулся на диван и с облегчением вновь взялся за чтение.
В тот вечер завести разговор на «конфузную» тему она так и не решилась.
Ее ночь в плане сна оказалась дырявой, как прогрызенный мышами сыр: пробуждения, пробуждения, пробуждения… Сказалось волнение: спит ли человек в соседней спальне, ровно ли дышит, не слышится ли неожиданный и тихий скрип половиц в коридоре?
Слишком медленно и в то же время слишком быстро настал для Белинды рассвет.
Профессор отбыл на работу; спустя сорок минут лязгнули тяжелые кованые ворота – вернулся Ивар.
Его она попросила коротко – имела на то право:
– Отвези меня пока домой.
И ленивый солдат, только что усевшийся почитать перед погасшим камином свежую газету, вздохнул, нехотя поднялся, вышел наружу и завел машину.
В собственном дворе мимо спортивных снарядов и купели она протащила себя волоком – нельзя! Неумно трудить мышцы перед боевой тренировкой – не успеют к вечеру восстановиться, – и потому тебе ни отжиманий, ни прыжков, ни приседаний.
А вот бег – да. Он всегда помогал очистить голову.
Вчера у Белинды в животе был один узел. А сегодня как будто заплетенный за ночь на всю длину и скрученный в кольцо корабельный канат. Ей нужны правильные слова, нужна речь…
Она даже не стала переобуваться – как явилась сюда в стареньких кроссовках, так в них и побежала.
Лес успокаивал. Была в его картине некая определенность: вертикальные росчерки стволов, багряный ковер под ногами, редкие всполохи оранжево- алых листьев рябины на фоне сплошной, чуть туманной утром серости.
Лин бежала – не очень быстро, по привычной и знакомой дороге. Сейчас разгонится по венам кровь, сейчас ровно забухает в грудной клетке сердце, и станет привычно пустой голова…
Еще пучками поверх остывающей ночами земли зеленела трава, но уже вовсю осыпались листья, и свободно стало проникать сквозь чащу солнце, рисуя на земле стройные ряды бесконечно длинных теней.
Шуршали рукава тонкой мембранной курточки – обновки с последней зарплаты; приятно пружинила под подошвами земля.
Все будет хорошо сегодня. Вдруг будет… совсем не так, как она всегда думала? Вдруг Джон не показывает своих чувств вовсе не потому, что не испытывает их, а потому, что просто ждет, чтобы Белинда достаточно осмелела? Призналась первой?
И нарисовалась вдруг в голове, будто сорвалось в дикий и бурный полет все это время сдерживаемое воображение, картина – яркая, сочная и бесконечно теплая.
Вот она призналась… Наконец-то. А Джон не отпрянул, наоборот, шагнул ближе, коснулся рукой, затянутой в перчатку, ее щеки:
– Я ждал. Я очень долго ждал.
И светит в окно кабинета яркое и веселое солнце – любуется только что сложившимся из двух сердец союзом:
– Ждал? Зачем ждал? Ведь я не смелая…
– Очень смелая.
Мастер Мастеров смотрит ей в глаза, и теперь они совсем не холодные – наоборот, теплые и бархатные.
– Не побоишься, что я не такой, как ты? Как все?
И она отчаянно и дерзко качает головой, улыбается сквозь слезы…
– Не побоюсь.
– Молодец. Я ждал, я тебя дождался.
