Не позволяя себе одуматься, ухватив мелькнувшую на секунду решимость за хвост, Лин сделала шаг вперед.
И сразу же под ногой, словно сигнал для призраков, отчетливо хрустнула ветка.
Вперед она шагала на деревянных ногах, как узник на казнь. Где-то там (неизвестно на каком шаге) ей станет плохо. Где-то там ей завладеет отчаяние, где-то там навалится нечто непостижимое – то, с чем она не справится…
Ее распахнутые глаза-плошки все время выискивали что-либо, способное спровоцировать рефлексы на бег – некое движение, тени, хлопки крыльев, злой смех?
«Это хуже, чем монстры…» – некстати повторял в голове голос Тоно.
Но лес плыл по сторонам – ночной, пустой, тихий. Подозрительно тихий. В противовес ему непозволительно громко бился боем барабана под кожей пульс.
Еще три шага – ничего. Еще десять шагов – ничего. Пятьдесят, сто, сто пятьдесят…
Страх Белинды постепенно сменялся подозрительностью, подозрительность недоумением, недоумение поверхностным облегчением – здесь никого нет! Совсем.
Ни монстры, ни тени все не появлялись – никого.
«Так я дойду до холма, – мыслила Лин, – так потихоньку, пока ничего не происходит, я дойду до Миры».
Попыталось было проглянуть сквозь тучи беспокойства хмельное веселье. Попыталось и испарилось – не выдержало нервозности.
Хуже всего, что она не могла измерить расстояние до южного холма. Сколько до него – три километра, четыре? Если так, то идти ей, даже если медленным шагом, час-полтора. Если тропка виляет, то два или три.
Долго. Но терпимо, если вокруг пусто.
Зачем Тоно наврал ей? Тоно врал… Они все ее тестируют, проверяют, пугают… И ни один (почти ни один) не может просто взять и объяснить что-либо. Похлопать по плечу, поддержать. Ведь человека не всегда нужно тестировать, иногда его просто необходимо оставить в покое – не унижать, не проверять на прочность, не давить на больные места.
Лин злилась.
Лес пустой – пустой лес. И зачем тогда врала ей Рим? Про то, что вернулась отсюда едва ли не сумасшедшей? Чтобы поддержать легенду?
А Мастер Мастеров?
От возникшего в голове образа человека с волевым лицом и равнодушными глазами Белинда моментально впала в тоскливое уныние –
Неужели ее просто нельзя полюбить? Ведь не уродина, не кромешная дура, не трусиха – сколько раз доказывала им всем, что не трусиха. Да и в этом ли достижение женщины?
Этой спокойной и тихой ночью на Белинду навалилась вдруг вся та невыпущенная наружу злость, которая, оказывается, вопреки постоянной тишине разума и медитациям, копилась внутри.
Они – сволочи.
Люди вообще все сволочи… Никому нет до ближнего дела, все обеспокоены лишь собственным алчным внутренним миром: Джордан, Кони, все ее бывшие знакомые – все чмошники! Все одинаковые: придурошные, эгоистичные, бесчувственные… Все, кого она встречала, – бесчувственные твари!
Она не заметила, когда психологически расклеилась окончательно. Тропка вилась меж стволами; Лин утирала слезы.
Сколько раз в этой жизни она открывала душу? Зачем? Сколько раз надеялась на чужое тепло – нахрена?
С нее, словно слишком долго пролежавшее на одном месте и вдруг соскользнувшее пыльное покрывало, слетело всякое напускное спокойствие. И наружу проступило другое – нечто старое, глубинное и отнюдь не растворившееся, но полусгнившее под досками того нового сверкающего дома, который Лин мысленно вокруг себя строила, находясь в Тин-До.
«Она никогда никому не была нужна…» Никогда. Никому. Ее били, унижали, ее отпихивали с дороги, как бродячую псину, об нее вытирали подошвы. В прямом смысле.
И вот она настоящая – вот! Под этими старыми досками…
Медитации-хредитации – ничего никуда не делось. Вот оно все дерьмо, и вот она правда: она – уродка и неудачница.
