— О, майн гот! Юнг официр!
— Майн гот тебе! — от злобы нелепо кричу я и обращаюсь к Кате: — Сестра! Спасай! Быстрей!
Только Катю торопить не надо. Она уже рядом и быстро расстегивает на Юрке ремень, портупею, шинель. Задыхаясь от изнеможения, я падаю на пол.
— Танки… Танки уже там!..
Катя бросает на меня жесткий ненавидящий взгляд, будто я виноват во всей этой беде.
— Где сержант? Где та сволота? Ты не видел?
Я отрицательно качаю головой. Катя приходит в ярость:
— Сбежал, зараза! Болтун, трепло! Расстреливать таких гадов! Подлец! Теперь погибай из-за него!
До этого недалеко. Дела наши — хуже некуда. Однако расстреливать некого, да и вряд ли этим поможешь. И все же напрасно я отдал автомат. Чем теперь будем отбиваться? Разве что одним карабином. Ну и ну!
Несколько пуль с улицы бьет по стенам. Одна через окно откалывает кусок угла от печи. Нас осыпает глиной. Катя склоняется над Юркой, покрикивает на немца — теперь тот помогает. Я приподнимаю голову Юрки — на висках у него сильно вздуваются вены, он еще жив.
— И на кой черт я с вами связалась! Мало мне в батальоне было! — зло говорит Катя.
— Быстрее! Быстрей, Катя! Он же задыхается… — раздраженно прошу я.
— Погоди ты! А, вот оно что… — говорит Катя.
Она возится под верхней завернутой одеждой Юрки. Там все окровавлено, я не могу смотреть. Сколько я уже видел их, окровавленных, живых и мертвых, своих и немцев, и ничего — смотрел. А тут не могу: это же Юрка.
— Та-ак, — сосредоточенно говорит Катя и, быстро заправив края рубашки поверх гимнастерки, обматывает бинтом грудь.
Я, с трудом сдерживая отчаяние, спрашиваю:
— Он выживет, а? Выживет, Катя?
— А я что — Бог? — кричит в ответ Катя. — Я не Бог тебе.
Она поспешно запихивает в сумку бинты и бросается к окну:
— Где повозки? Где повозки? Где та сволочь болтливая?
Но нет ни сержанта, ни повозок. В этом конце села мы, кажется, остались одни.
Хату сотрясает разрыв. В окно несет пылью и тротиловым смрадом. Катя падает, мы все приникаем к полу. А когда поднимаем головы, видим в двери огромную фигуру в темносерой незастегнутой куртке с меховым воротником, надетой прямо на нижнюю сорочку. В ее разрезе лохматится волосатая грудь.
— Бинта надо! У кого есть бинт?
Человек одной рукой зажимает на шее рану, из которой меж пальцев в рукав и на куртку течет кровь. В другой руке у него автомат. И тут я удивляюсь — это же мой ППС! Вон и медная проволочка на ремне, которую я приспособил когда-то вместо оборванного тренчика.
Но, прежде чем я успеваю что-то сказать, к человеку подскакивает Катя.
— Где взял? Откуда это? — Она резко дергает его за полу куртки. На лице девушки ярость.
Человек сперва не понимает, хлопает глазами то на Катю, то на свою куртку. И тогда я вдруг догадываюсь, что как автомат, так и куртку он взял у сержанта, которого мы ждем.
— Это? — наконец догадывается человек. — Не украл. У убитого взял.
— Где убитый? — кричит, содрогаясь, Катя.
Человек, тоже раздражаясь, в тон ей отвечает:
— А ты что — прокурор? Вон на дороге лежит. Сходи погляди.
Катя, сразу обвяв, уныло опускается на пол. На ее лице — мучительная спазма боли. Не преодолев этой боли, она расслабленными движениями застегивает сумку и упавшим голосом спрашивает:
— Прут танки?
— Прут, сестра. Вам тут не место.
В углу кричит летчик:
— Сейчас же отправляйте нас! Не имеете права. Я к Герою представлен. Я требую…
Катя вскидывает на нас острый, моментально оживший взгляд, в котором уже решение:
— Выносить! Выносить всех! На дорогу! Быстро! Пулей! Живо!
Да, выносить! Но выносить — значит дальше тащить на себе. Только далеко ли утащишь от танков?..
Делать, однако, нечего. Сидя тут, пожалуй, дождемся худшего, и я под мышки поднимаю Юрку. Человек в сержантовой куртке торопливо обматывает
