— Я имею сведения: могут вот-вот пойти. А ты
— Да как же можно?
— Да что ими слушать?
Топлев докладывает: теперь и ему слева зарево видно. А Урал — не отвечает. Спят, что ли? Но не могли же — все заснуть?
Топлев — молоденький, хиловат. А ведь могут с фланга пушки обойти. Внушил ему: поднять все расчеты, никому не спать, разобрать карабины, гранаты. Быть готовым оборонять огневые напрямую. Держи связь, сообщай.
Останин пришел:
— Товарищ майор! Хороший хутор нашел, пустой. Метров пятьсот отсюда. Перейдем?
Да уж есть ли смысл? Пока линии прокладывать — еще что случится.
И прошло еще с полчаса.
Зарева слева, по северной стороне, еще добавились. Близких — уже три, а какое-то большое — сильно подальше.
Но стрельбы — ни артиллерийской, ни миномётной. Ружейная может и не дойти.
А справа, откуда снял НП Касьянова, хоть никаких признаков не было, но рельеф, огибающая лощина — очень давали основание опасаться.
Тут и Останин вернулся из передней лощины, он по совести не может на месте усидеть. Говорит: на том склоне копошились фигурки, две-три. Почти наверняка можно б застрелить, да воздержался.
Пожалуй, и правильно.
С местными проводниками немцы тут и каждую тропу найдут. А за рельефом — и батальон проведут, и с санями.
Видимость все меньше. Кого пошлешь — до метров ста еще фигура чуть видна, больше по догадке — и все.
В темноте — пехотной массой, без звука? На современной войне так не наступают, невозможно. Такое молчаливое наступление организовать — еще трудней, чем шумное.
А — и все на войне возможно.
Если немцы сутки уже отрезаны — как же им, правда, не наступать!
Мысли — быстро крутятся. Штаб бригады? Как могли так бросить?
Отступать — нельзя. Но — и до утра можем не достоять.
Да бесполезно тут стоять. Надо пушки спасать.
Рискнуть еще одну батарею оттянуть? Уже не признают за маневр: самовольное отступление.
Ну, хоть тут пока: стереотрубу, рацию, какие катушки лишние — на сани. И сани развернуть, в сторону батарей. Мягкову:
— Вторые диски к автоматам взять. Гранаты, сколько есть, разобрать.
Да разговаривать бы еще потише, ведь разносится гомон по полю.
Конечно, может и танк быстро выкатить. Против танка — ничего нет. И щели мелкие.
Телефонист зовет Боева. По их траншейке — два шага в сторону.
Опять комбат звукачей. Очень тревожно: его левый звукопост захвачен немцами! Оттуда успели только: «Нас окружают. В маскхалатах». И — все.
— А у вас, Павел Афанасьич?
— Пока — не явно.
— У меня на центральной — пока никого. Но коробочки — сверну, не потерять бы. Так что — будьте настороже. И забирайте свою нитку.
Боев не сразу отдал трубку, как будто ждал еще что услышать.
Но — глушь.
Это — уже бой.
Мягкову:
— Давай-ка всех, кто есть, — рассыпь охранением, полукругом, метров за двести. Оставь одного на телефоне, одного в санях.
Мягков пошел распоряжаться тихо.
Рассыпать охранение — и риск: узнаешь — раньше, но отсюда стрелять нельзя, в своих попадешь.
А держаться кучкой — как баранов и возьмут.
Волнения — нет. Спокойный отчетливый рассудок.
Проносились через голову: Орловщина, на Десне, Стародуб, под Речицей. Везде — разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла.
Ликование бобруйского котла. Гон по Польше. Жестокий плацдарм под Пултуском.
