— А газировку пьешь. Иль не заработал? — грубовато упрекает он и спрашивает: — Стукнуло где?
— На Втором Украинском.
— Сосед. Я с Первого. А этот с Ленинградского, — с треском ломая воблу, кивает он на собутыльника.
Я жду, а он, помедлив, наклоняется над бутылкой. Широкая большая его рука щедро наливает почти полный стакан.
— Давай! За тех, кто хочет, да уже не может.
— Не пью, к сожалению.
На глазах хмелея, человек готов возмутиться:
— Как это не пьешь? Тогда ты не фронтовик. Ты — железнодорожник!
У него неторопливые движения, непререкаемый командирский тон, самоуверенный взгляд человека, знающего себе цену. Тот, что помоложе, напротив, все время смеясь глазами, грызет металлическими зубами воблу и подмаргивает.
— Давай, друг! За русских Иванов.
Мне вовсе не хочется пить, но их непререкаемая категоричность обезоруживает. Неудобно, но разве что за Иванов. Младший отламывает кусок воблы, и я торопливо, захлебываясь, пью. Как на фронте. Случайная чарка среди незнакомых соседей — танкистов или минометчиков. Правда, там не было и следа неловкости.
— Ну и ничего! — одобряет старший. — Справился. Трепался только. В каком звании?
— Я?
— Ну не я же.
— Младший лейтенант.
— Понятно. Ванька-взводный?
— Да. Хотя и ротным был.
— Я тоже. До Берлина вырос в дивизионного.
Соленый кусок рыбы обжигает во рту. Настроением быстро овладевает хмельная благостность. Из репродукторов гремит «Священная война». Рядом ходят, толкаются люди, но мы уже не обращаем на них внимания. Меня интересует мой собутыльник. Насчет дивизионного, по-видимому, он все же загнул.
— Не слишком ли высоко?
— Высоко? Думаешь, до дивизии недобрал? Да? А ну, подсчитаем. Один комплект роты двести человек…
— Смотря какой роты.
— Какой? Штрафной, конечно.
— Штрафной?
Я с новым интересом поглядываю на этого человека. Плечом тот прислоняется к красной обшивке автомата.
— Ну и вот. Двести умножь на двенадцать. Двенадцать раз формировались. Не считая частичных пополнений. Дивизия!
Ну, может и не дивизия, но тоже немало. Я впервые встречаю человека, который на фронте командовал штрафной ротой, и с нескрываемым любопытством гляжу на него. Младший разрывает пачку «Беломора». Возле нас появляется женщина в прозрачной косынке и с медяком в пальцах.
— Стаканчики свободны?
— Заняты! — бросает старший.
— Пьяницы проклятые!
— Цыц, тетка! У нас поминки!
Женщина, отойдя, грозится:
— Вот позову дружинников, тогда помянете. В отрезвитель вас, алкоголиков!
— Что? Дружинников? Зови! Зови дружинников! — начинает распаляться старший и угрожающе ступает от автомата.
Младший, блеснув металлическими зубами, хватает его за руку:
— Кузьмич, спокойно! Спокойно, Кузьмич!
— Что спокойно? — кричит Кузьмич. — Пошли вы!.. Давай еще стакан.
Младший достает из-за пазухи новую бутылку, и Кузьмич натренированно срывает с нее белую головку. Руки его дрожат.
Водка через край стакана льется на асфальт. На этот раз они пьют вдвоем и молча. Я понимаю: пора идти. Но Кузьмич, выплеснув остаток спиртного под ноги, поднимает на меня покрасневшие недовольные глаза:
— Что смотришь? Осуждаешь, да? Осуждаешь? Двенадцать на двести, думаешь, где? В земле! Из плена прибегали! Не усидели до конца войны. Вот! Кто сегодня в героях? Брестская крепость и так далее! А я четверых из Брестской на Сандомирском плацдарме закопал. Вот! Тогда не спрашивали, как в плен попал! Спрашивали, почему не застрелился! Ясно? Ты! Железнодорожник! — с яростью заканчивает он.
