Встреча с Саймоном пошатнула Онкино настроение. Сидя в ложе, она то и дело беспокойно отводила взгляд от сцены и топила его в зыбкой дышащей тьме зала. Иногда ей казалось, что она нашла. Не его ли это плечо – в свете прожекторов подобное восходящей луне?
Но Онки скорее проглотила бы свои зубы, чем поздоровалась с ним.
В антракте Саймон стоял в буфете, смакуя купленную на свои и потому крошечную порцию красного вина. Он пришел в театр "работать" – ненавязчиво наблюдая за выплывшими в фойе размяться дамами, опытный кокот выбирал мишень для своего грешного обаяния. Будто бы непринужденная поза, красивая тень от руки на стойке, затуманенный загадочный взгляд, губы, влажные и чуть розовые от вина, легкий румянец от него же… Саймон продумывал сценарии соблазнения как чертежи – для него они давно состояли из прямых линий.
Онки Сакайо могла всё испортить. Мысли о ней проносились в сознании парня точно непослушные дети по клумбе, мешали сосредоточиться и сохранять на лице поэтично-томную мину.
Когда она появилась в фойе, публика оживилась; вокруг Онки сомкнули кольцо – депутат Народного Совета ведь! – она вылепила улыбку, пожала несколько рук, две или три с заметной энергией.
Под прикрытием пряди волос, падающей со лба, Саймон следил за перемещениями интересующей его фигуры.
В буфете Онки купила бутерброд с колбасой и лохматой веточкой петрушки. Звонко поставила блюдце на стеклянный столик и тут же отвлеклась на разговор с подошедшей женщиной.
– Как вам первое действие?
– Дайте поесть, я не успела пообедать. Не могу пока ничего сказать. Должно создаться целостное впечатление. Ну, невозможно решить, красивый мужик или нет по одной только голой ноге!
Улыбка на худом лице женщины увяла, чтобы сразу возродиться – натужной, аляповатой как дешевая брошь.
Саймон понял: женщина – создательница спектакля.
Он внутренне поежился: его раздражала Онкина бесцеремонная манера ведения диалогов. Сейчас ведь перед нею натура творческая! А она разговаривает с режиссером, с Мастером, как с маляршей на стройке! И за что только люди её любят!
Онки взяла с блюдца бутерброд и охватила добрую половину. Жуя, она продолжала говорить – Саймон, правда, слов, расплющенных во рту вместе с булкой, разобрать не мог.
Режиссерша кивала.
Кокот, кипя возмущением, отвернулся – ещё в малышковом боксе учат не беседовать с набитым ртом!
Онки Сакайо заметила Саймона – она положила недоеденный бутерброд на блюдце и повернулась в его сторону.
– Этот тип тут чего ловит?
– Простите, но я лично с ним не знакома, – точно оправдываясь, поспешила ответить женщина из театра, – мы всем рады, наш зритель…
– На богатых баб он в основном зрит, – припечатала Онки.
Моментально утратив аппетит, она отошла от столика.
Серебристая слеза бокала, поставленного Саймоном на подоконник, поймала солнечный луч.
– Смотрите-ка, тучи разошлись, – чья-то рука потревожила тяжелые шторы театрального фойе.
Послышалось мелодичное воркование первого звонка. Толпа в буфете стала быстро таять, как сугроб на припеке. Люди разошлись с прямой и дерзкой линии взгляда – Онки подняла голову и увидела, что Саймон на нее смотрит. Отвести глаза означало – проиграть, да и кто он такой, чтобы её смущать, она большой человек, политическая деятельница, женщина, в конце концов!
Саймон, не нарушая зрительного контакта, двинулся ей навстречу через фойе.
Поздоровались: она с громоздкой, застревающей в зубах, официозностью, он – с притворным смирением. Её взгляд прочертил несколько небрежных штрихов по его лицу, торсу, плечам.
– Выбросили в очередной раз? Кукла надоела?
– Мужа замучили?
Онки разозлило, что Саймон в ответ ловчее дёрнул её за болезненную подробность личной жизни – как за волосы.
– Вы в курсе? Я понимаю, профессия обязывает мониторить сферу потенциальных предложений.
– Мне не безразличны судьбы тех, с кем я вырос.
Онки недоверчиво приподняла брови. Саймон знал себе цену и умел покупать внимание женщин; тонко чувствовал в каждом случае – какую валюту лучше выкладывать на стол. Его плечи, волосы, ресницы – великолепные, каждая – точно маленький крючочек, мимо не пройдешь – царапнет. Взгляды Онки мазали Саймона теплой грязью, и не было ничего приятнее, чем самому растирать на себе эту грязь, мечтать окунуться в неё с головой без возможности выплыть.
Притяжение ощущали оба, она стыдилась его, он принимал, но гордо высмеивал сам перед собою; ту силу, что влекла их друг к другу, отрицать было бы так же бессмысленно как неизбежность смерти.
