Но в уединенной пустыне, куда убегает верблюд, происходит превращение: «Здесь львом становится дух, свободу хочет он себе завоевать и господином быть в своей собственной пустыне». Сила льва может добыть себе свободу, необходимую для нового созидания, но создавать новые ценности он еще не может.
Это может лишь дитя, как «невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения. Своей воли хочет теперь дух, свой мир находит отрешившийся от него»[72].
Важно адекватное понимание третьего превращения. По Ницше, дитя, отвергающее старые ценности, символизирует человека, отказавшегося от штампов и стереотипов, навязываемых ему обществом, и открывает мир заново, исходя из собственного духа. В его сознании еще нет ценностей, внушенных обществом, нет ярко выраженного желания.
Это и есть человек, способный освободиться от навязанных ему удовольствий, – Сверхчеловек, олицетворение высшего проявления воли к власти. Свобода от желаний дарит безудержную энергию. Как он распорядится ей? Сам Ницше отвечает на этот вопрос.
«Свободен, от чего? Какое дело до этого Заратустре. Но пусть ответит мне свет очей твоих: свободен – для чего?» [73] Для всемирного господства. Так говорил Ф. Ницше устами Заратустры, порождая эру поклонения силе и жестокости, торжества Человекобога.
Добрых людей он называл слабыми и больными, а злых – сильными, потому что они могут переступить через черту. Преступники и подонки объявлялись героями и сильными личностями, так как они не только исходят исключительно из своей воли, но и могут навязать ее окружающим. Ненависть к христианству он объяснял ненавистью к слабым и вырождающимся. «Что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым: христианство…»[74]
И закономерен следующий из этих мыслей вывод: «Слабые и неудавшиеся должны погибнуть: первое положение нашего человеколюбия. И надо еще помочь им в этом». Страшное человеколюбие, согласно которому должен быть подвергнут уничтожению и сам автор «Антихриста».
Сверхчеловека Ницше противопоставлял, говоря словами автора, «идиоту», добровольно взошедшему на Голгофу, чтобы спасти людей от духовной гибели, более того, молящегося о помиловании собственных палачей, поскольку те «не ведают, что творят». Автор «Антихриста» писал, что Ф. Достоевский был единственным, кто распознал истинную сущность Иисуса. Человек, основавший новоевропейскую мораль, не был, по словам Ф. Ницше, ни гением, ни героем. Он был идиотом. Этот тезис Ф. Ницше – необходимый шаг для следующего вывода о том, что всякая мораль есть идиотизм. Христианство он называл болезнью, а его торжество в обществе объяснял декадансом.
Интересно, что и автор «Воли к власти», и автор воли к жизни (А. Шопенгауэр), и автор «Преступления и наказания» пришли независимо друг от друга к общему знаменателю: безудержная воля к самоутверждению, которую мы называем своеволием, приводит к нравственному и физическому самоуничтожению. Но, к сожалению, Ф. Ницше, в отличие от других, пришел к этому не через свои труды, а продемонстрировал собственной жизнью. Не поверив ни Шопенгауэру, ни Достоевскому, он поплатился здоровьем и жизнью, причем не только своей…
Уместно вспомнить слова Иосифа Бродского: «Кто плюет на Бога, плюет сначала на человека». Ницшеанство – это плевок прежде всего в человека, поскольку без нравственных ориентиров существо, называющее себя
Возможно, Ф. Ницше был бы прав, обладай человек лишь физической сущностью, если бы жизнь имела смысл только в качестве единично-автономной личности, в отрыве от всего человечества. Но тогда это существо было бы очередным видом животного царства.
Вся история человечества – это и есть биография становления единого существа – Человека. Любовь – это то, что связывает воедино не только двух существ для продолжения рода человеческого, но и всех людей, чувствующих и осознающих свою неполноценность без объединения в человечество.
И если этого не понял столь талантливый человек, как автор «Так говорил Заратустра», то просто, видимо, ему не хватало в жизни тех самых любви, заботы и сострадания, к которым призывает ненавистное ему христианство.
Духовно-небесная культура деспотичного Востока и интеллектуально-волевая «демократичного» Запада долго в гордом уединении ваяли человека. Различие восточной и западной культур ассоциируется с символом креста. Вертикальная линия символизирует восточную культуру, растворяющую человека в одухотворенном космосе, вплоть до самоотрицания, лишения индивидуальности, горизонтальная – западную, предоставляющую автономию воли личности, нацеленной на тотальное завоевание внешнего мира.
Для восточного человека действительна лишь душа. Мир, будучи только видимостью, подобен сновидению. Божество для него пребывает внутри всех вещей и прежде всего внутри человека. Поэтому посредством йоги и медитации человек Востока, «снимая» внешний мир как иллюзию, через освобождение от внешних чувств, от своей самости, искажающей сознание, переживает себя как единственно сущее и, развиваясь эволюционно, приближается к Богочеловеку. Ценность жизни для него заключается в возможности превращения в атмана, то есть лишенного самости, а потому и вышедшего из сансары, кармически обусловленного круга реинкарнаций. Возвращаясь к материнскому лону природы, восточный человек опускается вглубь бессознательного, пытаясь пробиться к своей сущности, своему «Я», которое слито с «Я» природы. Блеск земли Амитабхи приходит на смену усыпающему и растворяющемуся индивидуально-эгоистичному «Я» в бесконечном океане абсолютного Брахмана.
Таков восточный путь к Богочеловеку.
Человеческой остается здесь лишь физическая оболочка.
