посмеиваясь, переговариваются между собой.
— Мне помочь тебе выйти, или сама справишься? — с громким хлопком моя тетрадь падает на стойку и некоторое время я пялюсь исключительно на неё, будто это как-то поможет избежать позора.
В Штатах подделать документы – сущий пустяк, так что с посещением клубов после двенадцати, да и с покупкой алкоголя у меня никогда проблем не было. Да и я в принципе пью редко – балуюсь за компанию скорее, но кто бы мог подумать, что желание напиться вдребезги, впервые в жизни и с большого горя у меня появится именно в России, и именно в баре, где работают идиоты, вроде этого!
Вновь расплакаться хочется.
«Только попробуй и точно получишь пощёчину», — угрожаю себе мысленно.
— Митя, хватит, — на удивление строгий голос Алины, заставляет меня поднять на девушку взгляд. — Она ещё маленькая, перестань.
— Маленькие не заказывают виски в двенадцать дня, — отвечает ей Митя, складывает руки на груди и тяжело вздыхает. — Ладно, Алина права. Давай, забирай свои вещи и иди домой, уроки делай.
— И вот он снова включил режим «милого парня»! — раздражённо выпаливаю.
— Ты – ребёнок, так что я признаю, что погорячился.
Хватаю сумочку со стула, не глядя запихиваю в неё тетрадь и пудреницу, с гордым видом распрямляю плечи и бросаю на этого слепого идиота высокомерный взгляд.
— Ребёнок? — расслабленно усмехаюсь. — Где ты видел ребёнка с такой фигурой и третьим размером груди?
Кто-то из посетителей громко смеётся с моей реплики, и я точно знаю, что в этот раз в дураках осталась не я. Только кто-то вроде этого Мити взглянув на то, как я выгляжу, может сравнить меня с ребёнком.
— Хм, — беззвучно усмехается, кривя губы в повеселённой ухмылочке. — Я знал, что ты это скажешь.
— О, правда?.. — улыбаюсь шире. — Тогда это доказывает, что ты пялился на мою грудь.
Больше не собираясь продолжать эту глупую дискуссию, второй раз за этот паршивый день стучу каблуками к выходу, как вслед доносится:
— Зубная паста!
— Что, прости?
Смотрит вслед и улыбается странной глупой улыбочкой:
— Перманентный маркер… смывается зубной пастой.
***
Вся моя жизнь полетела к чертям. У меня не осталось ничего, что было мне дорого. Любимые люди предали меня. Мама стала плаксивым ребёнком, а я вынуждена быть взрослым, который её утешает. Это сложно… Боже, это так сложно – держаться, быть сильной, не сломаться пополам, не упасть духом и продолжать жить, улыбаться, делать вид, что ничего страшного не случилось. Что всё наладится, вернётся на свои круги, и жизнь моя станет прежней…
Как сильно я должна верить в то, что всё станет прежним?.. Станет ли?..
Как сильно нужно желать, чтобы отец, в котором я души не чаяла, вернулся, прижал к груди и ласково назвал меня своим котёнком. Как сильно нужно молиться, чтобы мама перестала лить слёзы по ночам, просыпаться с кругами под воспалёнными глазами и пачками пить успокоительное?.. Как сильно я должна сдерживать себя, чтобы не срываться на других просто потому, что мне всё осточертело! Как перестать превращаться в бездушную стерву, если у меня… если в этом мире у меня никого не осталось! Нет никого рядом!
Это… всё это – не мой мир. Моего мира не стало. Он рухнул.
Люди могут думать обо мне всё, что угодно, считать сукой, тупой американской девкой, разбалованной папочкиной дочкой… мне всё равно. Люди завистливы, даже если никогда не признаются в этом вслух – так все мы устроены. И у меня нет сил и желания доказывать кому-то свою позицию, оправдывать себя, или же пытаться подстроиться под них… Им не понять, что Маугли, выросшему в джунглях, чужд цивилизованный мир. Ребёнку, родившемуся с золотой ложкой во рту и в одну минуту ставшему нищим, не просто сложно оказаться в новом, чужом для него мире - ему страшно. Ему очень… очень страшно.
Но кого это волнует?
Их не волную я.
А меня не волнуют они. И не имеет значения: гордость это, или простая дурость. И не имеет значения: кто из нас Маугли, а кто ребёнок с золотой ложкой.
Одно я знаю точно – предают все.
Проще быть одному.
