года тянется постройка церкви, и теперь еще конца нет! Вы сами обещали мне быть готовым к весне; теперь середина лета… Так, право, невозможно! И добро бы задерживало что-нибудь существенное! В деньгах никогда, кажется, не было недостатка…
– Я только что хотел просить вас о новом кредите, начал было Зиновьев, но граф перебил его опять с такою резкостью, какую редко выказывал.
– Это дело не мое, а Ивана Иваныча; обратитесь к нему. Иван Иваныч, переговорите с господином Зиновьевым! заключил граф, раскачиваясь на все стороны и проходя в кабинет в сопровождении дежурного чиновника, который нес за ним просьбу и устав.
Лицо графа, на минуту нахмуренное, приняло снова свое сияющее, приветливое выражение; взяв бумаги от Стрекозина, он любезно объявил ему, что на весь день освобождает его от дежурства, но видя, что Стрекозин не трогался с места и странно как-то моргал глазами и ухмылялся, граф спросил с улыбкой:
– Что с вами, мой милый?
– Я потому, граф… застенчиво возразил Стрекозин. – Вам угодно было два раза назвать меня Ласточкиным…
– Как так?
– Моя фамилия: Стрекозин…
– Знаю.
– А вы изволите все время называть меня Ласточкиным.
– В самом деле? Извините меня, пожалуйста; это я в рассеянности, смеясь сказал граф. – Отчего вы тогда же меня не предупредили?
– В данный момент не смел противоречить вашему сиятельству! – промолвил Стрекозин, посматривая заискивающими глазами на графа, который неожиданно разразился добродушным смехом.
Не желая прервать его, Стрекозин попятился к двери. Когда он вернулся в приемную, там никого уже не было.
VI
– Боже мой, какая жара! Уж не в Африке ли мы? – почти вслух сказал Алексей Максимыч Зиновьев, выходя на Невский проспект.
До настоящей минуты он шел теневой стороной улицы и, кроме того, мало на что обращал внимание, находясь под впечатлением графского приема; он был им совершенно озадачен.
Здесь, на Невском, солнце уже так припекало, что нельзя было оставаться к нему нечувствительным. К жаре, усиливающейся от раскаленных плит, примешивался пряный, банный запах согретой Мойки; с другой стороны тянуло запахом газа, исходившим из канавы, в которой чинили трубы; несколько дальше понесло смолою от новой торцовой настилки; словом, охватывало той удушливой атмосферой, которая, в жаркое время, носится облаком над городом, виднеется еще издали, вызывая всегда радостное восклицание дачника: «Вот, однако ж, от чего мы освободились!»
Если не считать дворников, баловавшихся поливкой мостовой, и редких пешеходов, Невский проспект, заслонявшийся в глубине пыльной рыжеватой мглою, был почти пуст. Этому способствовал отчасти полдень и отдых рабочих. Местами целая артель мостовщиков храпела, развалясь на солнце; местами попадались извозчичьи лошади, стоявшие с понуренными головами и шевелившие» ушами, между геи как их возницы, раскиснув на дрожках, крепко спали с открытым ртом и багровым, мокрым лицом, облепленным мухами. С разных концов крыш и в разных направлениях висели веревки с клетками для маляров; многие дома стояли наполовину окрашенными; целые участки тротуара были забрызганы мелом. Елки, посаженные в кадки у входа в ресторан Доминика, совсем уже успели пересохнуть; стоявшие тут же маленькие мраморные столики отдавали жаром; к ним жутко было прикоснуться. Вообще говоря, Невский проспект не имел в это время ничего привлекательного; он возбуждал желание убежать от него как можно дальше.
То же самое, вероятно, думал и Алексей Максимыч; он поминутно отирал лицо платком и снимал шляпу, чтобы ею опахнуться. Он радостно достиг Михайловской улицы, радостно сел в вагон конки, и еще с большею радостью осветилось доброе лицо старика, когда вагон, дребезжа своими стеклами, покатил к Царицыну лугу,
«Желал бы я знать, отчего вдруг такая немилость?» мысленно рассуждал он, возвращаясь к предмету прерванных размышлений. – «Бывало, всегда такой обходительный, любезный… Никогда не видал его таким, как сегодня! Желал бы знать также, чего увиваются эти два господина? Ну, Воскресевский, – тот ведет дело, всем ворочает, видит здесь расчет какой-нибудь… Но эти-то что?.. Эх-хе! Раз в жизни посчастливилось встретить настоящую, милую работу… Мечтал о ней, наконец добился; любил ее и лелеял, как детище; всю душу положил, как говорится… Хоть бы спокойно дали достроить, – нет! что ни день, ставят новые рогатки; вмешиваются, портят, заставляя принимать, например, такие работы, как тот иконостас! Ох, уж мне этот иконостас! Суетят, торопят… В конце концов, больше горя, чем радости! Впрочем, нет худа без добра! Пример годится моему Сереже; он же такой горячий! «Талант, говорит, талант и труд все, дедушка, побеждают!» Твоими бы устами мед пить, голубик. Бедный мальчик! Пускай, однако ж, остается, Христос с ним, при такой вере; она нужна в молодости; жизнь в свое время всему научит!»
