– Рыцарь не рыцарь, но пропустить безнаказанно поступок болвана, который бьет ребенка по лицу, мне не хотелось, и я подождал у калитки, пока он не вернется назад… Я, действительно, думал увидеть мальчишку и хотел надрать ему уши, но смотрю: передо мною вдруг выступил с салатником, наполненным огурцами, целый верзила… Меня это окончательно взорвало. Тут девочка закричала: это он, он! Я забылся, бросился вперед… огурцы, конечно, полетели во все стороны… Я уже потом не помню хорошенько… Знаю только, что ему славно досталось… Ручаюсь, он не станет вперед потешаться на детских лицах!
– Какой Сережа храбрый, да, дедушка, да? – восторженно воскликнула Катя.
– И добрый, да, дедушка? добрый? да? – подхватила Соня.
– О, удивительно! Что и говорить! – возразил Алексей Максимыч, разводя руками. – Ну, а что, если б да этот самый детина оказался вдруг сильнее Сережи? Что, если б началась свалка и вмешалась полиция? Тогда что? – прибавил он, посматривая на юношу. – Как бы все это красиво отозвалось на молодом человеке, который готовит программу на золотую медаль… Неправда ли, как это было бы красиво, Маруся?.. Скажи сама. Ты у нас одна здесь благоразумная…
В ответ на это Маруся окинула живым взглядом дедушку; встретив знакомую добрую улыбку на лице его, она сказала, что, будь она на месте Сережи, она, по всей вероятности, сделала бы то же самое.
– Заранее предвидел, что ты так ответишь; непременно заступится, уж это само собою, как водится! – проговорил старик, совсем уже развеселившись.
Еще в начале прошлой зимы Зиновьев стал замечать, что молодые люди, выросшие почти вместе, начали обмениваться особенными взглядами, искали укромных уголков и там по целым часам о чем-то с жаром беседовали; он не показал никакого виду, но в ту же зиму, под предлогом усиленных занятий Сережи в Академии Художеств и отдаленности от нее своей квартиры, нанял ему на Васильевском острове меблированную комнату. Сережа с тех пор приходил только к обеду и проводил у дедушки часть вечера.
Веселые возгласы знакомых голосов ни на минуту не умолкали в саду. К ним вскоре присоединилось звяканье посуды, возвестившее, что семья села обедать. У Зиновьева немного было прислуги. Не считая кухарки, прислуга ограничивалась старой Марьей, или Марьянушкой, как ее обыкновенно все звали. Лет двадцать тому назад поступила она к старому архитектору простой прислужницей, потом мало-помалу завладела хозяйством, потом выходила и вынянчила одного за другим всех детей и теперь уже была чем-то средним между экономкой, членом семьи и старым другом дома. На вопрос Алексея Максимыча, куда девали бедных девочку и мальчика, Марьянушка объявила, что она в точности исполнила желание Маруси: дети были умыты, накормлены, каждому дано, сверх того, по ватрушке, и оба играют теперь в кухне с котятами.
– Уж как же и уплетали, мои голубчики! Посмотрели бы вы только! – присовокупила Марьянушка, весело на всех поглядывая. – Я спрашивала у девочки: со вчерашнего дня, говорит, ничего не ели…
– Благо сыты теперь, давай их сюда! – подхватил Алексей Максимыч, освобождая себя от салфетки, которую обыкновенно закладывал концами за галстук.
Все торопливо встали из-за стола.
Такая поспешность объяснилась превосходным планом прогулки, которую придумал дедушка во время обеда. Вместо того, чтобы отправиться без цели, как это обыкновенно делалось, он предложил идти всем вместе отыскать огородника и «водворить», как он выразился, мальчика и девочку «на место жительства». Предложение принято было с восторгом. В первые минуты решительно не знали, что делать с Катей и Соней. Нужно было вмешательство Марьянушки, чтобы заставить их терпеливо досидеть до конца обеда.
Был уже пятый час, когда семья Зиновьева всей гурьбой высыпала за калитку сада. Шествие было почти что торжественное: его открывали босые мальчик и девочка под прикрытием Кати и Сони; позади, рядом с Марусей, выступал Алексей Максимыч, заменивший фрак холщевым пальто и цилиндр широкополой соломенной шляпой; за ними шел Сережа, теперь уже успокоенный, с бодрым и довольным видом.
Путь предстоял не шуточный. Приходилось обогнуть чуть ли не половину Аптекарского острова, перейти малую Невку и выйти на ту часть Петербургской стороны, которая замыкается пустырями и огородами. Но всем было очень весело, не выключая дедушки, из памяти которого окончательно, казалось, исчезли неприятные впечатления утра. Увлекаясь воспоминаниями прошлого, он в сотый раз и все с тем же увлечением рассказывал Марусе и Сереже о путешествии, совершенном когда-то пешком по маленьким итальянским городкам, расположенным вдоль Адриатического моря. Он приступал уже к описанию чудес Равеннского собора, – любимому его предмету, – когда Катя и Соня неожиданно остановились у забора и закричали:
– Здесь… здесь, дедушка!
Позади забора простирались во все стороны нескончаемые ряды зеленеющих гряд; слева только подымалась избушка с перекосившимся шестом бывшей скворечницы; вокруг грудами валялся навоз, рогожи, битые черепки. Можно было бы думать, что Петербург находится отсюда за тридевять земель, если б в отдалении не показывался адмиралтейский шпиц, блистая на вечернем закате.
В ту самую минуту, как семья Зиновьева входила в огород, из избы показалась тощая, босоногая баба, поправлявшая платок на встрепанной голове.
– Мама, мама! закричали мальчик и девочка.
