Мессия. Том 1

тюрьмы своего ума, вы поднимаетесь на святую гору, которая внутри вас.

Каждый несет святые Гималаи, высочайшие пики, — все так же молодые и растущие, покрытые вечным снегом, который никогда не таял, — у каждого есть эти Гималаи внутри собственного существа. Ему просто нужно превратить ум из камня преткновения в шагающий камень — это и есть все искусство быть религиозным.

Скажите мне, есть ли это в ваших жилищах? У вас может быть это в вашем сознании, но не в вашем жилище. Или у вас есть лишь комфорт и жажда комфорта — то потаенное, что входит в дом как гость, становится хозяином, а затем и властелином?

Это и есть то, что я говорю, — обусловленность становится вашей второй натурой; она цепляется за вас, вы цепляетесь за нее. Ваш ум может быть наполнен прекрасными словами, замечательными философиями, но вы будете оставаться привязанными к мелочам жизни.

Я не против этих мелочей. Я спрашиваю — что плохого жить с удобствами? Это религии настолько осудили все приятное, что такую простую вещь, как комфорт, сделали грехом. Все религии учат: «Истязай себя, ибо истязать себя благо. Это поведет тебя в царство Божье». И смолоду я всегда удивлялся: если комфорт в раю совершенно приемлем — не только приемлем, но и дается каждому святому как награда, — тогда как же может тот же самый комфорт быть грехом на земле? Что это за логика такая?

Когда умер Свами Муктананда, на следующий день один из его учеников не смог вынести разлуки — бросился в колодец и погиб. Он хотел быть со своим мастером.

И когда он входил через врата рая, он был шокирован. На миг он закрыл глаза: «Что я вижу? — Муктананда, мой великий мастер, который всегда учил, что все удовольствия должны быть отвергнуты... находится под прекрасным деревом, полным невиданных цветов и благоухания, он лежит на лужайке голый с голой женщиной — и не обычной женщиной, а известной голливудской звездой Мерлин Монро. Даже президент Кеннеди безустанно домогался этой женщины. То, что президенту Кеннеди так и не досталось, получил Муктананда!»

Естественно, ученик подумал: «Конечно, добродетель, отречение, телесное самоистязание гораздо более славно, чем быть президентом Америки».

Он бросился, коснулся стоп мастера, посмотрел вокруг. Может, и ему тоже удастся заполучить какую- нибудь актрису, звезду... но вокруг никого не было. Он произнес: «Мастер, я всегда знал, что ты обязательно будешь награжден, и вот я вижу своими собственными глазами, что ты награжден».

Но обнаженная Мерлин Монро остановила его, сказав: «Заткнись, идиот. Не я его награда, это он — мое наказание!»

Кажется, простая вещь: если на небесах, в раю, в мокше вы рассчитываете обладать всем, что приносит блаженство, всем, что приятно, тогда на этой земле следует наслаждаться, возможно больше, просто для тренировки. В противном случае, ваши туповатые святые окажутся в крайнем затруднении. Всю свою жизнь они приучали себя к дискомфорту, и внезапно все прекрасное, удобное, роскошное становится доступным для них. Они не будут знать, что делать с этим.

Это означает, что земля не в ладу с небесами. Похоже, здесь какой-то антагонизм. А Бог создал и то, и другое — и землю, и небеса. Бог создал все; обязательно существует некое непрерывное тайное течение, которое делает все это гармоничным.

Я не против комфорта. Я решительно против того, что вы на крючке.

...и плетью делает марионеток из ваших пылких желаний.

Вы должны быть хозяином здесь, если не хотите быть рабом в другом мире. Любите все, но не будьте ни в какой зависимости. Наслаждайтесь всем, что предлагает жизнь, но как император, не как нищий. Но Альмустафа говорит:

Да, оно становится укротителем... Ваши желания, ваш комфорт, ваша роскошь, говорит он, все это становится укротителем, крючьями и плетью делает марионеток из ваших пылких желаний. Если вы позволяете, оно становится вашим хозяином; как же иначе могут вещи властвовать над живыми существами, сознательными людьми?

Я жил во всех видах роскоши, я побывал в великолепнейших дворцах мира. Но я никогда не обнаруживал, чтобы что-нибудь становилось моим хозяином.

В нашей коммуне в Америке было восемьдесят четыре тысячи акров земли, почти небольшое государство. И мои саньясины несли свои пожертвования из любви ко мне со всего света. Я говорил им: «Что мне делать со всеми этими роллс-ройсами?» У одного миллиардера, арабского шейха, и то было только тридцать три роллс-ройса, испорченных, старых, просто для показа, а у меня девяносто три роллс-ройса, два роллс-ройса лимузина... и еще пять были заказаны, с тем, чтобы их число достигло сотни. Но я никогда не ходил в гараж, который стал притчей во языцах для всего мира. Сам я никогда не видел всех тех роллс- ройсов, выстроенных в ряд.

Обычно я ездил на одном роллс-ройсе — любом, который мои люди, ухаживающие за теми роллс- ройсами, выбирали на день. И все они были в точности одинаковыми, потому что мне нравилась только такая модель. Так что даже мне было трудно узнать, давали ли мне один и тот же роллс-ройс каждый день. Это было проблемой и для них тоже.

Один из моих шоферов, Анондадас, находится здесь. Было трудной задачей чистить и беречь все те роллс-ройсы. Это были самые последние модели, и они побили все рекорды. Не думаю, что кто-нибудь еще в мире когда-либо будет иметь так много роллс-ройсов. Но я не был их владельцем.

Я никогда не оглядывался. Я никогда не интересовался, что случилось с теми роллс-ройсами. Что случилось с теми восемьюдесятью четырьмя тысячами акров земли, в которые мы вложили триста миллионов долларов. Я никогда не интересовался. Не в моих правилах оглядываться назад.

Как может что-нибудь сделать вас рабом?

Мои саньясины приносили мне тысячи часов, уникальных произведений искусства. Но какое это имеет значение для меня? Может быть, раз или дважды на каждой лекции я смотрю на часы, а иногда забываю и об этом.

Я оставил все те часы в коммуне, потому что не владею ничем. Я могу пользоваться чем-то, ведь вы принесли это с такой большой любовью, но я не могу владеть этим, поскольку не имею никакого желания обладать чем-нибудь.

Этот образ жизни остается легким, необременительным; этот образ жизни остается танцем; этим путем вы можете продолжать восхождение на все более и более высокие пики. Ведь с ношей, имуществом, как бы ценно оно ни было, вам не под силу подняться очень высоко. Как только воздух становится разреженным, ноша тяжелеет. Уже нести свое тело становится бременем.

Правительство США конфисковало все мои часы. Я роздал их саньясинам. Всего сорок шесть часов было в коммуне, и так или иначе люди пользовались всеми теми часами. Те сорок шесть часов конфисковали, и мне пообещали, что поскольку я пользовался теми часами, они обязательно будут возвращены мне, как только меня освободят из тюрьмы.

Прежде я считал Америку богатой страной сверхбогатых людей, но обнаружил, что они как никто другой порабощены вещами. Когда меня освободили из тюрьмы, они не вернули часов. Каждые часы стоили десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать лакхов рупий, и они показали всем свою жадность и свою бедность — а их судебное дело совершенно безосновательно, они не имели права держать те часы у себя.

Это заняло почти шесть месяцев беспрерывной борьбы в судах — я не ходил туда, — и в конце концов они согласились в суде вернуть их. Но когда наши поверенные пошли забирать их, они отдали только двенадцать часов и сказали, что оставшиеся часы находятся у правительства. На каком основании? Я никогда не слыхал, чтобы правительство пользовалось часами.

Но они были настолько загипнотизированы теми часами — губернатор, генеральный прокурор и, возможно, сам президент, — что демонстрировали те часы в Вашингтоне, в Портленде, в Сан-Франциско. Это были уникальные произведения искусства, каждые часы — единственные в своем роде, их никогда не произведут снова. Для чего им понадобились эти демонстрации?

Мои адвокаты спрашивают у них, что случилось с остальными часами, — и президент молчит, управление генерального прокурора молчит; они просто проглотили их! Но мне хочется напомнить им, что мои саньясины повсюду в Америке. Может им и удалось заполучить те часы и распределить между собой,