церемония отверзания очей и ушей «двойника» – Потифэра простер руки над мумией и, воззвав трижды: «Аснат», прочувствованно сказал:
– Отверзаю очи твои к свету неземному, отверзаю уши твои к голосу богов! В силу власти, данной мне, как первому служителю великого бога Гелиополя, я отрешаю сердце твое от чар, которыми еврей приковал тебя; узы силы нечистой я разрываю и освобождаю от злого человека, который при жизни наполнил горем твое существование, а после смерти похитил жизнь твою, призвав к себе. Ступай, дорогая дочь моя, свободно и спокойно к трону Озириса и сорока двум судьям царства теней, и скажи им: «Я, дочь Потифэры, очищенная от всякой власти чар, невинная всю мою жизнь; если я и запятнала себя прикосновением к “нечестивому”, то только для того, чтобы отвратить от дома богов и их служителей гнев чужеземца; я принесла себя в жертву за мою касту и мой народ, и прошу тебя: не утяжеляй вес моего сердца на твоих весах и допусти меня в лоно вечного света».
Эта сцена и надгробная речь произвели глубокое впечатление на всех присутствующих. С тех пор сам Верховный жрец стал покойнее и, кроме того, – странное дело! – казалось, позабыл происхождение дочери Аснат и выказывал к ней глубокую привязанность, несмотря на то, что девочка поражала своим сходством с отцом: те же черные вьющиеся волосы, большие с зеленоватым оттенком глаза – непроницаемые и глубокие – та же чарующая улыбка и такой же нос с маленьким горбиком, что и у покойного Адона. Но Потифэра словно не замечал всего этого и баловал напропалую ребенка, который носил чисто египетское имя Изиды.
Ранофрит была еще свежая и привлекательная женщина, но Майя страшно состарилась и похудела. Откинувшись на спинку кресла, она молча смотрела на Армаиса грустным взглядом, – смесь материнской гордости и сожаления. Сын ее достиг полного расцвета своей мужественной красоты; богатое одеяние, великолепное ожерелье, утром пожалованное фараоном, еще больше оттеняли красоту Армаиса; но от него веяло какой-то суровой холодностью и надменностью, а равнодушие его к женщинам вошло даже в поговорку в городе.
Армаис сдержал слово и, несмотря на просьбы и увещания родных, остался холост.
– И все это из-за чужестранки, дочери «Шасу», стыдно подумать! – говорила Майя за спиной сына всякий раз, как рушился ее новый матримониальный план.
В данную минуту молодой воин говорил с Гором о большом поминальном жертвоприношении на их семейной гробнице, которым он собирался на другой день ознаменовать память Хишелат. Когда же его собеседник выразил сожаление по поводу трагической смерти царевны, Армаис со вздохом ответил:
– Да, ужасная смерть! Признаюсь тебе, я не могу поверить, чтобы невинная человеческая жизнь была приятным даром для священной реки; фараон думает точно так же и еще недавно сказал мне, что скоро собирается обнародовать закон, отменяющий человеческие жертвоприношения Нилу.
– Лишь бы это вполне справедливое и человечное решение не раздражило народ, который свыкся с такими жертвоприношениями.
– Ну, их можно заменить и восковыми фигурами, что, может быть, и удовлетворит всех; и моя бедная Хишелат была одной из последних и уж наверное самой благородной жертвой этого дикого обычая… – сказал Армаис.
Но Потифэра не дал ему кончить.
– Что вы там шепчетесь в отдалении? – весело крикнул он. – Идите же сюда да осушите чашу в честь нашего славного фараона, да сохранят и да покроют его боги славой!
Все подошли к Верховному жрецу, около которого рабы только что поставили на стол вино, фрукты и лакомства; подбежали и дети, а Изида, получив от Гора сладкий пирожок, уселась на скамейку у ног Потифэры, собираясь полакомиться всласть.
Разговор сделался общим и, после нескольких восторженных тостов, Ракапу весело воскликнул:
– О, как благодарен я богам за то, что они дали мне дожить до нынешнего дня, когда мы осушаем чаши в честь нашего законного фараона и освобождения Египта! Кто бы мог подумать об этом тогда, когда мы принуждены были с царскими почестями встречать Адона в Гелиополе? А помнишь ты, Потифэра, как этот пес смердящий, сидя на пиру между нами, важничал, снисходительно и благосклонно принимал почести? Проклятая каналья!.. – Ракапу при этом воспоминании плюнул так же энергично, как делал это некогда при известии о посещении Адоном города. – От этого избытка благосклонности, которую он тебе тогда выказывал, у тебя голова закружилась, и ты потерял сознание, помнишь? – закончил со смехом Ракапу.
Потифэра нахмурился.
– Да! – мрачно сказал он, поставив на стол свою чашу. – Никогда не забуду я этого несчастного случая, сделавшегося первой причиной гибели Аснат. Если б я не заболел тогда, он никогда не увидал бы моей дочери, и скольких бед мы бы избегли! О! Как я ненавижу его за весь тот ад, который он заставил меня вынести! – продолжал он, ударив по столу кулаком. – И если когда-либо мы снова будем жить в иных телах, я и в новой оболочке узнаю его; уж он заплатит мне за свои преступления и колдовство! А пока да будет же он проклят, проклят!.. Да бродит душа его без отдыха между чудовищами Аменти, и да падет на него и его память вся та кровь и слезы, которые он заставил проливать в Египте!
Вся желчь, вся злоба, таившиеся в его душе, вылились вдруг, вызванные словами Ракапу; темная краска залила лицо Потифэры, глаза его вспыхнули зловещим огнем.
В эту минуту его руки ласково коснулась маленькая ручка и чистый голосок спросил:
– Дед, а кто был тот злой человек, которого ты проклинал сейчас? Как его звали?
Потифэра вздрогнул и нерешительно взглянул на Изиду, которая, улыбаясь, с любопытством смотрела на него своими чудными глазками. Воцарилось глубокое молчание; наивный вопрос, заданный дочерью того, кого так беспощадно осуждали, вызвал у всех присутствующих чувство неловкости.
