расстроенный и взволнованный, несмотря на вежливость и почтительность, выказываемые им Адону, ни одним словом не обмолвившемуся, что видел его когда-то в доме Потифара. Все кипело в душе гордого египтянина; сознание необходимости вежливо отвечать на внимание, которое ему оказывали, и мысль, что он сидит почти как подчиненный рядом с бывшим рабом своей сестры, – которого тогда уже он инстинктивно ненавидел, – была ему невыносима; кровь тяжело ударяла в голову. Кроме того, верховный жрец был крайне утомлен и долгой утренней церемонией; с минуты на минуту ему становилось все больше и больше не по себе; он пытался было овладеть собою, как вдруг голова закружилась, в глазах потемнело, и он без чувств упал со своего сиденья.
Все с шумом повскакали с своих мест; но уже Иосэф и Ракапу успели поддержать Потифэру; затем его поместили на ложе, и один из жрецов привел его в чувство. Иосэф, выражавший живое сочувствие, наклонился над ним и осведомился о его состоянии, а когда верховный жрец выразил желание вернуться к себе домой, он проводил его до самых носилок. Огромная толпа, собравшаяся у выходов дворца, была приятно поражена при виде того, как Адон поддерживал ослабевшего Потифэру и помогал усадить его в носилки; то внимание и участие к почитаемому всем Гелиополем жрецу, которое выказал могущественный человек, на царский въезд которого все любовались еще утром, произвело наилучшее впечатление на толпу, и народ совершенно искренно приветствовал представителя своего фараона. Бесхитростным умам поселян и горожан, сбежавшихся смотреть на торжества, были чужды ненависть и оскорбленное самолюбие высших каст.
Ночью состояние Потифэры ухудшилось: появилась сильная лихорадка, и встревоженный Армаис немедленно послал предупредить о случившемся Майю и Аснат, которые и прибыли в тот же вечер. Прошли сутки, не принеся облегчения; не только вся семья, но и весь храм был в отчаянии. Адон, бывший за городом и занятый все время инспектированием войск, тем не менее посылал узнавать о здоровье Потифэры.
На следующее утро, узнав от Ракапу, что Потифэре сделалось хуже, Иосэф объявил, что сам поедет навестить его, но без всякой помпы, чтобы взбежать шума, могущего обеспокоить больного. В сопровождении Ракапу и Гора, дежурившего при его особе, Иосэф прибыл в жилище Верховного жреца, и Ракапу молча повел его в комнату больного.
В смежной зале царил полумрак; шерстяные занавеси у окон были опущены по приказанию врача. В ту минуту как Гор, шедший впереди на несколько шагов, хотел приподнять завесу, скрывавшую вход в комнату Потифэры, чья-то нетерпеливая рука откинула ее и на пороге явилась Аснат. Она сменила мать у постели отца и торопилась исполнить распоряжение старого жреца, не покидавшего изголовья больного. Молодая девушка была в простой белой полотняной тунике, подхваченной серебряным поясом искусной работы; маленькая с бахромой накидка облегала ее плечи; чудные темные волосы двумя густыми косами спускались ниже колен.
Несмотря на небрежность туалета и бледное утомленное лицо, Аснат была очаровательна. Увидя жениха, она бросилась к нему навстречу:
– Наконец-то ты пришел, Гор! – воскликнула она, протягивая к нему обе руки; но вместо ответа тот стал усиленно делать ей отрицательные знаки головой. Тут только она увидела Ракапу в сопровождении незнакомого молодого человека. Покраснев и сконфузившись, она попятилась, глядя на незнакомца, надменная красота которого поразила ее; она приняла его за какого-нибудь врача или мага, которого привел комендант лечить отца.
При виде красивой молодой девушки, с любопытством смотревшей на него своими прозрачными и голубыми, как небо, очами, глаза Иосэфа вспыхнули.
– Это единственная дочь Верховного жреца, – сказал Ракапу. – А ты, Аснат, – продолжал он, – приветствуй могущественного господина нашего, Адона, и благодари за высокую честь, которую он оказывает твоему отцу и всей семье тем, что переступает порог вашего дома…
Голос старого воина звучал глухо; он говорил с трудом, и слова, медленно и отрывисто вылетавшие из его уст, стоили ему, казалось, невероятного усилия.
Едва заметная улыбка, насмешливая и злорадная, скользнула по губам Иосэфа; он понимал, чего стоила эта речь гордому египтянину. При слове «Адон» выражение разочарования и холодного равнодушия отразилось на подвижном личике Аснат: она, однако, поклонилась и, откинув портьеру, сдержанно сказала:
– Войди, господин; мой отец только что очнулся от забытья.
Иосэф заметил, какое впечатление произвели на молодую девушку слова Ракапу; лихорадочный румянец вспыхнул на секунду на бледном, тонком лице его и взгляд, как молния, сверкнул в ответ на глухое, неприязненное любопытство рассматривавших его глаз девушки; внезапная тоска охватила ее сердце. Как только Иосэф сел в изголовье Потифэры, а комендант стал в ногах постели, Аснат выскользнула вон из комнаты и бросилась к Гору. Пользуясь минутной свободой, он обнял ее от всего сердца, увлек к окну и стал утешать; не обошлось, конечно, и без лестных эпитетов по адресу Адона, проклятый приезд которого был, без сомнения, причиной несчастья с Потифэрой. Они так были заняты беседой, что Гор едва успел отдернуть руку, которой обнимал Аснат, в тот момент, когда Ракапу раздвинул завесу, пропуская Иосэфа; но все же проницательный взор Адона уловил это движение. Недобрый огонь сверкнул в его темных, больших глазах и глубокая морщина сложилась на лбу. Молча, едва ответив наклонением головы на поклон смешавшейся и сконфуженной девушки, он удалился.
Мрачный и рассеянный вернулся он во дворец, ни о чем не расспрашивая Ракапу, и на следующие сутки его уже не было в Гелиополе. Несколько дней спустя Гор и еще два офицера получили приказание немедленно присоединиться к свите Адона для сопровождения его особы во время путешествия. Неожиданная выдумка Иосэфа осталась для всех загадкой; но семье Потифэры внезапный отъезд молодого человека причинил большое горе; Верховный
