Последние слова Дмитрия кто-то услышал.
– Правильно! Повеселее!
– Стрелка, «Бухарика»! – скомандовал Федька Сычев. – А мы поддержим!
– «Буха-а-арика»!..
Стелла рывком спрыгнула с перил и, размашисто ударяя всеми пальцами правой руки по струнам, заиграла что-то очень бурное и лихое. Грациозно покачивая зеленой юбкой, она обошла вокруг стола, стала на видном месте и, подмигнув всем сразу, запела бравую воровскую песню «Бухарик». Дмитрий вспомнил, что на воровском языке это – пьяница.
чеканила слова и мелодию Стелла.
весело рассказывала Стелла.
И вдруг, без всякого сигнала со стороны запевалы, видимо уже по привычке, жулье ухнуло и хором, с присвистом и прихлопыванием, подхватило задорный припев:
…Я не стану будить его зря.
Ах, люблю я моего Бухаря!
Разошлись поздно. Упившаяся Катерина Сутырина заснула, упав головой на стол. Дмитрий пошел к себе в светелку, быстро разделся и лег, но уснуть не мог. Курил одну папиросу за другой. Перед глазами неотвязно стоял образ Стеллы, и все время один и тот же: она в полуоборот сидит на перилах, свесив ноги в белых носочках и белых тапочках, и грустно улыбается. Кожа на тугих икрах так гладка, что на ней играют золотистые блики от света лампы. «Чёрт… – с досадой думал Дмитрий, отворачиваясь к стене и засовывая руки под прохладную подушку. – Видно, измучился я… Скверно».
Он уснул, но вскоре проснулся оттого, что инстинктивно почувствовал, что в комнате кто-то есть. Рывком перевернулся на спину и увидел в темноте чье-то лицо, низко склоненное над ним. И сразу узнал – Стелла.
– Подвинься-ка… – услышал он сдавленный шепот.
Он покорно подвинулся к стене. Она присела на кровать, быстро склонилась и сжала его щеки горячими ладонями, рассыпав по его лицу и шее мягкие, пахучие волосы. Он потянулся к ней губами, она быстро перехватила их своими губами, но тут же оторвала их и шепнула с досадой и нетерпением:
– Да раскрой же губы-то…
Долго и неотрывно целовала его. Потом вскочила, суетливо отстегнула широкий пояс, сбросила юбку… Дмитрий видел лишь черный силуэт ее на фоне окна. Раздевшись, она ловко, по-кошачьи юркнула под одеяло.
Прошло полгода с тех пор, как Дмитрий бежал из лагеря, но он все еще плохо представлял, что и как ему надо делать, и бросался от одного к другому. От мысли создать подпольную организацию пора было отказаться – эта затея была явно неосуществима. К индивидуальному террору Дмитрий всегда относился отрицательно, знал, что власти это не ослабляет, но за одного убитого сложат свои головы десятки тысяч невинных людей, как это было после убийства Кирова. И незаметно, мало-помалу, он стал утрачивать не только надежды, но и самое главное – боевой дух.
В Горький он приехал с целью прощупать настроения рабочих. Однако он очень смутно представлял, что это может дать ему практически.
Вскоре его новые документы были сфабрикованы. Федька Сычев, передавая их Дмитрию, весело заметил:
– Не «липа», а конфетки! Сам товарищ Сталин таких документиков не имеет…
Документы, в самом деле, были изготовлены мастерски, и Дмитрий без особых затруднений поступил на судостроительный завод «Красное Сормово» в качестве маляра. Поселился в Кунавине, где снял небольшую комнатушку в семье сапожника Крюкова.
Все, что он видел вокруг, и на заводе, и в Кунавине, – было невыносимо тяжело. Раздражало его, однако, то, с чем уж не раз ему приходилось встречаться и раньше: полуголодные, полураздетые рабочие завода и обитатели непроходимо-грязной улицы в Кунавине, на которой он жил, давно примирились с невзгодами и переносили их покорно, словно иной жизни они себе и не представляли. Всю неделю, не покладая рук, они работали. В субботу вечером многие напивались до бесчувствия, били жен, детей, устраивали кровавые драки на улицах и в пивных. В воскресенье – похмелялись. В понедельник разбитые, больные шли на работу.
По вечерам Дмитрий усиленно читал книги советских писателей – за годы пребывания в концлагере он многое пропустил. Читая же, приходил к выводу, что советская литература стала еще хуже, чем была в начале тридцатых годов. В ней уже ничего не было похожего на подлинную жизнь. Действительность, политая розовым, подслащенным маслицем, выглядела в книгах довольно нарядно. Прочел он и «Матроса Хомякова» Дениса Бушуева.
Несмотря на то, что в поэме было много острых и смелых кусков, и эти куски, взятые отдельно, звучали антисоветски, поэма Дмитрию не понравилась. «Э-эх… – сокрушался Дмитрий, – а и умница же Сталин! Ах, какой умница! Целую армию писателей заставил на себя работать. Понимает, что это – самая сильная из всех армий. Умница!.. Иностранцы никогда до этого не додумаются».
Но вот что было странно, и что уже давно занимало Дмитрия. Народ любил своих писателей. Ни в одной стране за границей Дмитрий не наблюдал такого интереса и любви к литературе и к писателям.
