законов физики.
Стелла сощурила глаза и молча пошла на Гришу, протягивая скрюченные пальцы, с длинными накрашенными ногтями, к его лицу.
– Теперь я тебя переверну против всех законов… – тихо пообещала она.
Несколько дней, проведенных в конце августа Денисом и Ольгой в Отважном, ознаменовались одним примечательным событием: Бушуева вызвали в обком партии, в Кострому.
Невысокий и худенький секретарь обкома партии Зимин принял Бушуева очень радушно. По тому, как Зимин мялся и не решался заговорить о деле, Бушуев сразу понял, что разговор будет неприятный. И прямо спросил Зимина – в чем дело. Несколько сконфуженно Зимин сказал:
– Видите ли, товарищ Бушуев, наша область и город заслуженно гордятся вами. Лично я – большой ваш литературный поклонник. Полагаю, что со временем город Кострома будет переименован в город Бушуев… Но дело вот в чем…
Он замялся и посмотрел куда-то за окно, на пыльный клен.
– Дело вот в чем… Меня просили с вами переговорить, – он сделал ударение на слове «просили», – переговорить о том… Одним словом, широко известно, что вы раздаете деньги наиболее нуждающимся жителям Отважного, Татарской слободы и села Спасского…
В самом деле, Бушуев давно уже исподволь помогал населению. После возвращения деда Северьяна из концлагеря Денис стал еще больше раздавать денег.
– Что ж в этом плохого? – спросил Денис. – Если эти деньги у меня лишние.
– Да плохого в этом, конечно, ничего нет, – ответил Зимин. – Только… вы сами понимаете, это создает иллюзию классовых наслоений в нашей стране.
– Это не иллюзия, товарищ Зимин, а – факт. Есть у нас и бедные, есть и богатые. И с этим надо бороться.
– Совершенно верно, – быстро подхватил Зимин. – В социалистическом обществе этого не должно быть. Но ведь не всё сразу, товарищ Бушуев, не всё сразу! Ваш труд нам бесконечно дорог, и правительство заботится о том, чтобы вы могли плодотворно работать, ни в чем не нуждаясь…
– Мой труд не дороже труда любого колхозника или водника… – снова резко перебил его Бушуев.
– А если у вас есть лишние деньги, так ведь их можно пожертвовать государству… – сказал Зимин, как бы не замечая того, что сказал Денис.
– На оборону? – усмехнувшись, спросил Денис.
– Что ж, оборона – тоже забота о народном благополучии… – отрезал Зимин.
Помолчали.
– Не знаю… – задумчиво сказал Денис. – По-моему, прямая помощь всегда хороша.
И, мельком взглянув на Зимина, спросил:
– А что вы думаете насчет родильного дома?
– Где? Какого? – не понял Зимин.
– Да вот хорошо бы построить в Отважном родильный дом. У нас в районе ни одного нет. Больница маленькая и тесная. Я бы дал деньги.
– Вот и отлично! – живо подхватил Зимин. – Прекрасная идея. Но вы не будете возражать, если это строительство будет как бы государственным? Известно, что с помощью денег, пожертвованных писателем Шолоховым, построены в Вешенской новая школа, больница, театр, но все-таки…
– О, нет! – перебил его Бушуев. – Конечно, все это останется между нами. Только…
Он лукаво взглянул на Зимина.
– Только деньги мои действительно пойдут на постройку родильного дома?
– Я доложу об этом на ближайшем совещании. Конечно, как там решат… Но ваше пожелание будет учтено.
– Э-эх… – откровенно вздохнул Бушуев. – Вот видите, даже у вас нет уверенности, что деньги пойдут по назначению.
Но деньги решил дать обязательно.
Прощаясь, Зимин напомнил:
– Так, пожалуйста, товарищ Бушуев, воздержитесь от частных пожертвований.
На другой день Денис дал на постройку родильного дома 150 тысяч рублей. Узнав об этом, Ананий Северьяныч чуть не умер от огорчения. Узнал же он случайно – подслушал разговор Дениса с Ольгой.
– С ума сын-от наш сходит… – шептал он Ульяновне, страшно тараща глаза. – Над такими в старину опеку ставили, а самого, стало быть с конца на конец, в сумасшедший дом запирали. Пустит он нас по миру, вот попомни, старуха, – пустит!..
Второй день подряд моросил дождь. Серенькие тучи сплошь заволокли небо.
Денис Бушуев с детства любил такую погоду в конце августа. Он любил забраться на сеновал, повалиться в хрусткое пахучее сено и слушать, как дождь монотонно и грустно шуршит по тесовой крыше над его головой. Дверь сеновала оставлял открытой. Сквозь эту дверь видны были могучие мокрые березы и матово-серая, как олово, Волга. И позднее – в Москве ли, в Крыму ли, где бы он ни был – он часто вспоминал именно эти, милые сердцу, картины детства.
