городе. В дни его отлучек зажигали и тушили бакена либо Денис, либо Настя, если Денис вахтил на пристани. Ульяновна с утра до поздней ночи ткала новину.
Судьба два раза сталкивала Анания Северьяныча носом к носу со следователем Макаровым, которого Бушуев боялся, как огня. Один раз – на улице в Отважном. Об этой встрече Ананий Северьяныч рассказал отцу, когда ходил просить у него денег. Второй раз встретил он следователя в городе, возле здания Народного суда. Об этом Ананий Северьяныч счел нужным почему-то не говорить отцу, несмотря на то, что Макаров сказал довольно многозначительную фразу.
– Скоро, старичок, дельце-то выплывет на чистую воду.
Ананий Северьяныч мысленно перевел эти слова, как «скоро, старичок, папашу-то твоего того…», и испугался пуще прежнего.
– Меня еще запутают, окаянные, – думал он, возвращаясь из города в Отважное, – а ну их к шуту! Надо, стало быть с конца на конец, подальше держаться от всей этой анафемской истории.
И не сказал никому ни слова.
Однако угрозы следователя оставались только угрозами. Шел месяц за месяцем, а дело, в сущности, не трогалось с места. Макаров стал все реже и реже пугать людей допросами, а вскоре совсем перестал появляться и в Отважном, и в Татарской слободе.
Дело за № 1035 было, до поры до времени, положено в архив.
XXV
…Дул крепкий низовой ветер. По Волге ходили свинцовые волны с белыми, шипучими, как змеи, гребешками, шумно накатывались на приплеск, жадно щупая каждый камешек, каждую ямку. Стояла глубокая холодная осень. Давно улетели грачи; по утрам голые тополя стучали, словно зубами, обледенелыми ветками и на лугах жидким студнем качался туман. Еще несколько крепких заморозков – и вьюжная русская зима белым лебедем опустится на землю.
Окончив вахту на пристани, Денис шел берегом реки домой. Он сильно изменился за последние месяцы: вытянулся так, что перерос на голову отца, стал шире в плечах, карие глаза потемнели, стали глубже, непонятнее, задумчивее; длинные руки окрепли, и резко намечались круглые бицепсы; ломался голос и приобретал низкую мужскую окраску. В январе Денису исполнялось семнадцать лет.
Засунув руки в карманы расстегнутого короткого зипуна на бараньем меху, он шел тихо, вразвалку, любуясь бушующей Волгой. Над далеким луговым берегом, над серой полоской леса горизонт был светлее, чище, казалось, что где-то там еще сохранилось летнее тепло, но чем ближе к Отважному – тем небо становилось темнее, лохмаче, и над головой Дениса оно было мутное, сырое, с тяжелыми иссиня-черными тучами. Одинокая лодка под парусом ныряла в волнах и казалась ненужной, но дерзкой. Опрокинутые ветром, боком летали молчаливые чайки, не рискуя нырнуть в пену волн за добычей. Село Отважное, пришлепнутое к земле пудовыми тучами, тоже посерело, выцвело, примолкло…
Стужа. Ветер. Тоска.
Волны слизнули с берега непривязанный хозяином ботник и били его о груду мокрых камней. Денис вытащил его из воды, крепко привязал ржавой цепью, болтавшейся на носу ботника, к коряге и тронулся было дальше, но какие-то странные звуки за его спиной, напоминавшие не то хрип коростеля, не то поскуливание ушибленной собаки, заставили его обернуться. За пучком раскачиваемых ветром тальников, на каменистой тропинке, ведущей к колосовской бане, опутанной, как сетями, ветками безлистой бузины, сидел на земле Гриша Банный. Засаленная ватная поддевка пузырем вздулась на спине, на колени длинных, согнутых под острым углом ног он положил вытянутые руки с бессильно опущенными кистями, похожими на два желтых увядших листа. Лицо он ткнул меж рук, на лысом кочковатом затылке мотались из стороны в сторону остатки рыжеватых волос. Вздернутые брюки обнажали тощие синие ноги, засунутые в растоптанные и грязные брезентовые туфли. Рядом с ним валялось коромысло и стояли, грустно наклонясь, два полных ведра.
У Дениса сжалось сердце.
– Гриша!.. Григорий Григорьевич! – позвал он, приседая на корточки, – что с тобой?
Гриша Банный медленно поднял серое, как пыль, лицо, посмотрел мутными глазами на Дениса и перевел их на бушующую Волгу.
– Холодно, Денис Ананьевич… сердце замирает… в гору подняться не могу. Воду надо снести, а нет совсем сил-с… совсем нет.
– Так пойдем, я тебя домой отведу и воду поднесу.
– Благодарю, Денис Ананьевич. Но мне и встать-то сейчас будет тяжело… Посидеть надо, отдохнуть… Это ничего, пройдет… Посидеть надо.
– Ты плакал, Гриша? – спросил Денис, заметив следы слез на впалых щеках Банного.
– Нет-с… не плакал.
– А почему – слезы?
– Впрочем… я лгу… плакал…
– Зачем же ты?
– От бессилия… от слабости моей душевной, Денис Ананьевич. Странный ведь я человек: спустился на берег, зачерпнул воды, посмотрел на Волгу, на небо это и… заплакал. Взял и заплакал. Словно собака на луну. А тут еще сердце захолонуло, двинуться не могу…
– Значит, идти не можешь?
