полгода. Ни допросов, ни вызовов, ни тебе хоть бы что… Написал я из камеры заявление прокурору. Опять – ничего. Вдруг вызывают. С вещами. И прямо, брат, в коридоре объявляют: «Ну, папаша, на пять лет поедешь в исправительно-трудовой лагерь». – «Да за что?» – говорю. – «За то, что ты кулак, эксплуатацией занимался». – «Да у меня и работников не было… все своими руками». – «А это, говорит, нас не касается. Наше дело приговор Спецколлегии объявить». И – на поезд меня, в теплушку, да на Печору… река такая есть на севере.
– Слышал… знаю. Возле Урала текёт… – тряхнул головой Иван Кузьмич.
– Ну, как я там жил – про это, брат, и вспоминать не хочу. Потому и не буду рассказывать… – Он помолчал, потом оглянулся по сторонам и тихо добавил: – Каторга, она, брат, каторгой и останется, какую ты ей бандерольку ни наклеивай…
– Известно, Макар Макарыч, и спорить нечего… – охотно согласился собеседник. – Каторга, она каторга и есть.
Макар Макарыч потянулся, сдвинул на лоб фуражку и продолжал:
– Ладно. Живуч человек. Выжил и я. Прошло пять лет. Выпускают меня на волю. Приезжаю опять в Спасское. Куды идти? Ни кола, ни двора. Я – к зятю в Карнахино: дочка в те поры замуж вышла. Пожил недельку, а зять-то и говорит: «Мне, папаня, несподрушно с вами жить… Я комсомолец, человек на селе видный, а вы раскулаченный… Так что, говорит, поищите места другого». Дочка Наталья в слезы, а он на нее – цык! Что же, думаю, делать? Податься к сыну в Ташкент? Ванюша тогда в Ташкент уже перебрался, девятнадцатый год ему пошел… Далеко больно! Да делать нечего: взял я свой мешочек, вышел за околицу, стою? – думаю.
– Да тут думай, не думай – путя нет… – заметил уже сильно захмелевший Иван Кузьмич.
– Не говори, Иван Кузьмич, не говори! – с жаром возразил рассказчик. – Свет не без добрых людей. Я уж хотел прямо от околицы да к Волге: брошусь, думаю, и мукам конец… Только вдруг едет это верхом человек, сапоги на ем хромовые, сам видный такой, бритый. «Чего, говорит, мужичок, раздумываешь?» – «А вот, отвечаю, об жизни». Засмеялся: «Чего, говорит, об ей думать? Пустое занятие, хлеба думы не дадут…» Ну, слово за слово, разговорились. Он лошадь шажком пустил, а я эдак обочинкой дороги рядом иду. И вот, Иван Кузьмич, взял я да и рассказал ему всю подноготную, всю, как она есть…
– Ишь ты!
– Ей-богу! Ничего не сокрыл. Да, кажись, еще раза два советскую власть ругнул…
– А ежели б тебя, Макар Макарыч, за такие речи – опять в тюрьму?..
– Да мне уж, брат, все одно было… Поначалу, как я рассказывал, он все хмурился, все хмурился и глазищами своими черными на меня стрелял. А когда я кончил историю свою, то – задумался и долго эдак молчал. Потом вдруг говорит: «Вот что, земляк: приезжай ко мне в Татарскую слободу. Я тебе, может, и пособлю чем. Спроси председателя колхоза Алима Ахтырова… Меня там все знают…»
Бушуев вздрогнул и поднял мокрое лицо от умывальника.
Макар Макарыч смачно выпил водку, закашлялся и закусил лучком.
– Знаешь ты его?
– Кого? – спросил Иван Кузьмич.
– Да Ахтырова, Алим Алимыча?
– Как же не знать – знаю.
– Ну вот, являюсь, брат Иван Кузьмич, к нему в слободу. Прямо в дом. Сидит он с женой, чай вечерний пьют, красивая такая жинка, кровь с молоком. Долго сидел он молча, на блюдце дул, на меня смотрел… Потом и говорит: «А как тебя звать?» Я, конечно, отвечаю. «Вот что, Макар Макарыч, лошадей ты любишь?» – «Всю жись, говорю, с ими маялся». – «А раз маялся, так помайся, говорит, еще. Хочешь конюхом на колхозную конюшню? При конюшне и жить будешь, куток тебе отстрою…»
– Так и сказал? – удивился Иван Кузьмич.
– Вот те крест! А не веришь, так пойдем сейчас к жинке его и спроси сам. Она тоже с нами едет, на корме сидит…
Бушуев наскоро вытер лицо, накинул на плечи китель и подошел к приятелям.
– Кто на корме сидит: Манефа Ахтырова? – спросил он, отсучивая рукава рубашки.
Макар Макарыч искоса посмотрел на него и недовольно ответил:
– Ну да, она самая… А тебе что, мил человек, дело до нее?..
Но Бушуев уже не слушал его. Перескакивая через лежавших вповалку на палубе пассажиров, он побежал на корму.
– Ты что, ошалел аль пьяный? – крикнул ему вдогонку долговязый старик, которому Денис наступил на ногу.
Над кормой тента не было, и на шпаклеванной палубе пузырилась дождевая вода, запруженная бухтами канатов и тросов. Бушуев сразу отыскал Манефу. Она сидела под небольшим навесом левого кожуха за ящиками с кладью. Неподалеку, за другими ящиками, сидело еще несколько пассажиров.
– Маня!
Он схватил ее за плечи, не думая о том, что их могли увидеть и услышать посторонние.
