действиями Калининского фронта, изменить направление удара… Бросить авиацию на бомбежку минных полей. Ударить эрэсами. Идти вперед и только вперед! Не позволить немцам взять отсюда ни одной дивизии. Сейчас все решается под Сталинградом…
Не успел Жуков закончить мысль, как позвали к телефону. Звонил Пуркаев.
— Георгий Константинович, у нас беда! — донесся сквозь трески и писки отчаянный голос командующего Калининским фронтом. — Немцы отрезали мехкорпус Соломатина, прорвавшего фронт и углубившегося на пятнадцать километров. Все наши попытки вызволить корпус из окружения своими силами не дают результатов. К тому же обнаружены еще две свежие дивизии немцев…
— А ты куда смотрел? — взорвался Жуков. — Почему не обеспечил фланги? У тебя в резерве целая дивизия и танковая бригада. Надо было сворачивать немецкую оборону, как ковровые дорожки. Для этого надо было бить по флангам! По флангам бить надо было, по флангам!
— Мы все это делали, Георгий Константинович! Вернее, пытались делать, но уткнулись в глубоко эшелонированную оборону противника…
— Надо было не пытаться! Надо было атаковать самым решительным образом! — гремел в тесном помещении голос Жукова, пронизанный железными нотами.
— Я согласен. Но мне кажется, что немцы специально пропустили корпус Соломатина, а потом захлопнули за ним свой фронт.
— Ему, видишь ли, кажется! Он, видишь ли, пытался! Тебе не фронтом командовать, а похоронной командой! — проскрипел Жуков и положил трубку. Затем приказал соединить его со Ставкой.
Сталин взял трубку сразу же. Выслушав доклад своего заместителя, спросил:
— Что собираетесь делать?
— Своими силами Калининский фронт корпус вызволить из окружения не сможет, товарищ Сталин. А сам корпус вряд ли сможет продержаться больше трех-четырех дней: противник запер его в лесисто-болотистой местности, где нельзя ни развернуться, ни устроить надлежащую оборону. Прошу дать из резерва хотя бы один полнокровный стрелковый корпус. И перебросить на это направление часть истребителей из Московской зоны ПВО.
— Хорошо, — послышался спокойный голос Сталина, как будто он ничего лучшего и не ожидал. — Позвоните в Генштаб от моего имени, они выделят вам корпус.
— Спасибо, товарищ Сталин, — произнес Жуков по инерции, хотя Верховный уже положил трубку.
И посмотрел на генерала Конева.
А тот пялился в карту, делая вид, что ничего не слышал, а если и слышал, то ничего не понял.
И Жуков, все тем же не терпящим возражения тоном, повторил:
— Атаковать и только атаковать! Не давать противнику ни минуты покоя! Минные поля ему, видите ли, мешают! Все это отговорки. Надо делать так, чтобы твои действия мешали противнику! Тогда и результат будет.
«А кто тебе мешал добиться результата на моем месте? — усмехнулся про себя Конев. А дальше привычное: — Учителей много, а помощи никакой». Вслух же отчеканил:
— Есть не давать ни минуты покоя, товарищ генерал армии!
Глава 13
Главный редактор газеты «Правда» Поспелов вышагивал по своему кабинету, заложив руки за спину, и говорил таким уверенным тоном, будто он один держит в своих руках все нити, связывающие между собой фронты, растянувшиеся от Черного моря до Баренцева:
— Судя по всему, наши войска и в районе Ржева устроят фрицам такой же котел, что и в Сталинграде. А может быть, и покруче. Я звонил в Генштаб, мне там сказали, что в Ржевско-Вяземском мешке немцы сосредоточили почти миллионную армию. Представляешь, какая там предполагается мясорубка? Поезжай туда немедленно, отдыхать сейчас некогда.
Его единственным слушателем был спецкор газеты писатель Алексей Задонов, недавно вернувшийся из-под Сталинграда, своими глазами видевший прорыв наших войск в районе города Серафимович, а затем и встречу Донского и Сталинградского фронтов. Он по телефону передал репортаж об этом событии, занявший в газете почти целую полосу, а вернувшись в Москву, только что закончил большой очерк о действиях одного из механизированных корпусов, которому именно сегодня было присвоено звание гвардейского, и наверняка не без влияния его репортажа.
Алексею Петровичу не хотелось никуда ехать. Ему казалось, что он весь выплеснулся в победные строчки, что такого восторга, какой он испытывал, сидя внутри командирской тридцатьчетверки, подпрыгивая и трясясь на жестком сидении, оглушаемый пушечной и пулемётной пальбой, то сжимаясь от страха, то крича что-то нечленораздельное, видя, как несущиеся по снежной целине танки крушат немецкие колонны, превращающиеся на глазах в жалкие толпы с поднятыми руками, которые совсем недавно были войском, наводившим страх своей неумолимостью и несгибаемостью, — да, именно восторга! — и, следовательно, второй раз этот восторг на бумаге передать невозможно.
