сладковатый запах начавших разлагаться трупов. Было ясно: им здесь сидеть и ждать, и терпеть, потому что другого не дано. А дано ему, скорее всего, заражение крови, столбняк или еще что-нибудь в этом роде. Так не лучше ли застрелиться и отпустить Сотникова на все четыре стороны? Вернее, приказать ему уйти, как только стемнеет, чтобы добрался до наших и передал… хотя передавать в сущности нечего… и уж потом застрелиться, чтобы зря не мучиться, а главное… главное — не возвращаться домой слепым калекой, не садиться на шею молодой жене, не возвращаться к детям, которым не сможешь дать ничего, — будущее свое он не мог себе представить, все это было противоестественно и мучительно… и рука сама собой нашарила кобуру, щелкнула кнопка, освобождая крышку…
— Товарищ майор, — снова послышался всхлипывающий голос Сотникова.
— Что тебе?
— Немцы… Немцы наших по дороге гонят. Пленных…
— Много?
— Много, товарищ майор. Человек… человек двести. Или больше…
— Что ж тут поделаешь, брат: война.
— А как же мы?
— Ты вот что. День как-нибудь переживем, а едва стемнеет, выбирайся из танка и иди к нашим. Скажешь, что так, мол, и так, немцы устанавливают пушки… ну и… что по дороге еще увидишь.
— Как же я вас брошу, товарищ майор? Мы это… лучше по рации передадим…
— По рации, — усмехнулся Вологжин. — Рация-то, небось, в дребезги. Хотя… чем черт не шутит… Посмотри, что там с рацией.
И какая-то надежда вспыхнула в нем и зазвенела тоненькой, туго натянутой жилкой. Он сидел и слушал, как Сотников возится внизу, чем-то осторожно брякая, и эти звуки возвращали его к жизни. Он подумал, что Сотников вряд ли сумеет пройти незамеченным через плотные порядки противника, а здесь, в танке, они могут дождаться своих, а там… а застрелиться он успеет всегда, зато помочь этому несмышленышу выкарабкаться — его святая обязанность и как командира, и как человека.
— Товарищ майор, — послышался сдавленный шепот Сотникова.
— Чего тебе?
— Я в туалет хочу… Силов нету терпеть.
— Спустись вниз и сделай, что тебе надо.
— Как же это? Там же ребята…
— Тогда терпи. Или в штаны. Нам из танка выбираться нельзя.
— Вонять будет…
— А сейчас что? «Красной Москвой» пахнет? Днем, когда жара начнется, трупная вонь еще сильнее будет. Одной вонью больше, одной меньше… Терпи. Нам до победы дожить нужно. Нам с тобой в их проклятом Берлине побывать нужно, — говорил Вологжин свистящим шепотом с накатывающей на него ненавистью и отчаянием, понимая, что ему в Берлине не бывать, что вообще уже ничему в его жизни не бывать, зато можно как-то погромче закончить эту жизнь, чтобы… Но как именно, он не знал, хотя был уверен, что придумать что-то можно. И он продолжал кидать в сторону притихшего Сотникова слова, дышащие отчаянием и ненавистью: — А это… это со временем забудется, как дурной сон… Если сможет забыться… А потом… потом мы им, сукам, все припомним. Мы у них, в их поганой Германии, дай срок, все вверх дном перевернем. Ради этого жить надо, Сотников. Жить и терпеть. Ты меня понял?
— Так точно, товарищ майор. Понял.
— Ну вот и славно, — выдохнул Вологжин и замолк.
Долго не было слышно ничего. Лишь вдалеке долбила артиллерия. Затем с торжествующим гулом прошли над головой наши штурмовики. Через пару минут где-то загрохотало.
— Сотников, где ты там? — окликнул Вологжин стрелка и протянул руку.
— Здесь я, товарищ командир.
— Облегчился?
— Да.
— А рацию смотрел?
— Смотрел: провод питания перебит.
— Так замени. У Прутникова в бардачке все есть.
— Я знаю.
— А знаешь, так давай действуй. И посмотри: там фляжки с водой должны быть, сухпай. Водка должна быть. Тащи все наверх. А еще — магнит.
— Магнит-то зачем?
