Артисты, плохо разгримированные, таскали стулья и столы преувеличенно оживленно. В ложах смотрели на это, как на добавление к спектаклю, но участвовать никому не пришло в голову.
Молодой богач Рикс, с фиалковыми глазами, сказал Мечке:
— В Париже подобные вещи легки, как кружево… А здесь вместо кабаре — грубая пародия.
В ложе верхнего яруса Мечка заметила настоятеля — ксендза Игнатия, потом викария, ксендза Северина и за ними болезненного капеллана. Они кланялись. Она пошла к ним.
Ксендз Игнатий рассыпался в комплиментах. Капеллан тонко улыбался. «Я здесь случайно», — говорило его худое овальное лицо с воспаленными глазами. Мечка знала его по проповедям: винегрет из общих мест, подогретый ложным пафосом, и приправленный залежавшимся национализмом. Сейчас она попробовала поболтать с ним. Он отвечал осторожно, подыскивая выражения, посмеиваясь, когда хотел скрыть свои мысли. На ее вопросы о ксендзе Иодко капеллан морщился. По его мнению, ксендз Иодко был смел, едва ли не модернист. Мечка подумала, что ксендзы всегда дурно говорят друг о друге, и оглянулась на ксендза Северина. Этот в бинокль старательно рассматривал зал. Он был иделом местных дам, благодаря своей красоте, томности, слабости и порочности. Во всей его высокой фигуре со впалой грудью разливалась какая-то болезненная лень. Он заведывал приютом для мальчиков. По секрету рассказывали, что своими выхоленными руками он бьет их больше, чем нужно. Около его губ, действительно, легла глубокая складка сладострастной изысканной жестокости.
Неожиданно, но шутливо Мечка заметила:
— Как странно видеть вас ксендзом!
Он кокетливо засмеялся, опуская бинокль и отвечая двусмысленно:
— Это всегда бывает, если замешается третий…
Ксендз Игнатий грубо расхохотался.
— Любовь — не картошка… правда?..
Пыльный воздух душил Мечку. И, чувствуя себя усталой, смутно-печальной и лишней, она тяжело кашляла, откидываясь в ложе.
Наконец, ксендзы удалились. За столиками тоже редело. В группе артистов произносили тосты и говорили речи.
«Синий топаз» ставил спектакль за спектаклем, но дела его, несмотря на аншлаги, были далеко не блестящи. Никаких секций, кроме драматической, в нем не оказалось. Никаких трюков он с малыми средствами придумать не мог. Публика шутя называла его «рестораном». Сюда являлись для свиданий, а не для зрелища. Можно было смело сказать, что публика приходила сюда всегда одна и та же. Если пропускали один спектакль, то, значить, смотрели два следующих. Неизменно в партере сидел Божановский, архитектор города и Польского Дома, корректный, внимательный, благодушный. Рядом с ним Лузовские и Войцарский, интимный друг ксендза Игнатия, хитрый, двуличный старик, недавно женившшся на юной консерваторке. Темные грустные глаза последней, очень похожие на глаза Тэкли, трогали Мечку. Дальше, около профессора Оскерко, бросалась в глаза великолепными обнаженными плечами его глупенькая жена Эмма. В городе рассказывали, что профессор всячески ругал и бил ее, даже при свидетелях. С нею часто гуляла в фойе директорша, пепельная блондинка, безукоризненного поведения, слывущая ханжой и благотворительницей. Всегда здесь бывала семья адвоката Кульчицкого, многочисленная, тщеславная, дородная, державшая сторону ксендза Игнатия в его спорах с прихожанами и хотевшая главенствовать в польской колонии. Неизбежно являлся адвокат Шептицкий и собирал вокруг себя группу передовых людей города. Среди золотой молодежи блистал молодой Рикс и сыновья банкира Никольского. Некоторые дамы также были аккуратны. Жена инженера Войнарович, с тысячными бриллиантами, приезжала ко второму акту. Ее сейчас же находила красавица Пиотровская, стройная блондинка, скандализировавшая польскую колонию своими романами и кутежами. Надменно щеголяла соболями жена банкира Фирсова. Посещал «Синий топаз» и французский консул, чахоточный брюнет, гулявший под руку с господином Пашицем. Он говорил уныло Мечке о своей жене:
— Мадам хочет танцовать, но где же теперь танцуют?
Мечка заметила, что французская колония держалась особняком и выделялась туалетами своих дам. Купечество обыкновенно, занимало ложи. Невозможно было запомнить и перечесть все богатые еврейские семьи, терпеливо выносящие кабаре из-за его почти целиком еврейской труппы.
Но самым аккуратным посетителем кабаре можно было считать ксендза Игнатия Рафалко. Странно одинокий в толпе, красный, сладкий, то заискивающий, то надменный, он вызывал тихие насмешки. Он заговаривал с артистами, с мелкими служащими, делал вид, что каждый пустяк его беспокоит, и охотно торчал за кулисами. Многие находили непристойным его всегдашнее сидение в ложе первого яруса, когда Ивановская играла полуобнаженной. В критических местах он надевал очки, и это было нелепо до жалости. Завидя ксендза, режиссер Фиксман ругался. Актрисы высказывали циничные предположения.
Мечка бледнела от негодования. Когда она возвращалась к себе, ее лицо болело от тысячи улыбок, которые она раздарила за вечер. Сотни раз она спрашивала себя:
— Зачем я впуталась в эту историю?
Она чувствовала, как нечто липкое оседает на ее душу.
