kokotische[203] девственница, полу-poule,[204] полу-puella.[205] Я сознаю интимность темы, речь идет о предмете столь сокровенном, что его не положено обсуждать даже с единоматочным братом, – сокровенном не только в моральном или мистическом смысле…
Единоутробным – впрочем, и это достаточно точно. Словечко явно исходит от Люсеттиной сестры. Знакомый очерк, знакомая синь. «That shade of blue, that shape of you»[206] (пошлая песенка «соноролы»). До посинения умоляла: «ответь».
– …но и в прямом, телесном. Потому что, Ван, голубчик, в прямом телесном смысле я знаю о нашей Аде столько же, сколько ты.
– Валяй, вываливай, – устало сказал Ван.
– Она не писала тебе об этом?
Отрицательное горловое мычание.
– О том, что мы называли «прижать пружинку»?
– Мы?
– Мы с ней.
ОГМ.
– Помнишь бабушкин эскретер – между глобусом и поставцом? В библиотеке?
– Я даже не знаю, что такое эскретер; и поставца не припоминаю.
– Но глобус ты помнишь?
Пыльная Татария и палец Золушки, протирающий точно то место, где предстояло погибнуть вояке.
– Да, помню; и подобие круглого столика, сплошь расписанного золотыми драконами.
– Его я и назвала поставцом. На самом деле поставец был китайский, но его ояпонили, покрыв красным лаком, а эскретер стоял между ними.
– Так китайский или японский? Ты уж выбери что-то одно. И я все равно не помню, как выглядит твой экскретин. Вернее, выглядел в восемьдесят четвертом или восемьдесят восьмом.
Эскретер. Вполне достойно молосперм и блемолопий той, другой.
– Ван, Ваничка, мы уходим от сути. А суть в том, что бюро или секретер, если он тебе больше нравится…
– Обоих терпеть не могу. Но он стоял по другую сторону комнаты – по другую от черного дивана.
Наконец-то упомянутого – впервые, хоть оба негласно пользовались им как вехой, как правой ладонью, изображенной на сквозном указателе, который внеорбитальное око философа – сваренное вкрутую, облупленное яйцо, вольно странствующее, сознавая, однако, какой из его концов ближе к мыслимому носу, – видит висящим в бескрайнем пространстве; вслед за чем это вольное око с германской грациозностью оплывает указатель кругом и обнаруживает на просвет ладонь левую –
– Ван, ты нарочно уводишь вопрос в сторону…
– С вопросом этого сделать нельзя.
– …потому что по другую – по
– Ну уж и десять (преувеличение). Один – и
– Ну так вот, секретер, – продолжала Люсетта, перекрещивая прелестные ножки и разглядывая свою левую лодочку, чрезвычайно изящную, из лакированной кожи, фасон «хрустальный башмачок», – внутри его помещался складной карточный столик и сугубо потайной ящичек. И ты, по-моему, решил, что он набит бабушкиными любовными письмами, написанными ею лет в двенадцать-тринадцать. А наша Ада знала, о, она точно знала, что ящичек там есть, да только забыла, как высвободить оргазм – или как он там называется у карточных столиков и бюро.
Как бы он ни назывался.
– Мы обе пристали к тебе, чтобы ты отыскал потайное чувствилище (sensorium) и заставил его сработать. Это было тем летом, когда Белле потянула спину, мы были предоставлены сами себе, занимались своими делишками, ваши с Адой давно потеряли particule, но мои еще пребывали в трогательной чистоте. Ты шарил и шарил, нащупывая маленький орган, им оказался крохотный кружочек красного дерева, затаившийся под войлоком, который ты тискал, я хотела сказать – поглаживал: это была покрытая войлоком прижимная пружинка, и Ада рассмеялась, когда ящичек прыгнул наружу.
– И оказался пустым, – сказал Ван.
– Не совсем. В нем лежала малюсенькая красная пешка вот такого росточка (показывает, поднимая палец на треть дюйма – над чем? Над запястьем Вана). Я хранила ее как талисман, наверное, она и сейчас у меня где-то лежит. Как бы там ни было, это происшествие предсимволизировало, если процитировать моего профессора орнаменталистики, совращение твоей бедной Люсетты, состоявшееся, когда ей было четырнадцать лет, в Аризоне. Белле вернулась в Канадию, потому что Вронский изуродовал «Обреченных Детей», ее преемница сбежала из дому с Демоном, papa был на Востоке, maman редко
