Ада, или Радости страсти

себе такие поступки в общественных парках, случалось надолго попадать в тюрьму. Впрочем, уже много позже она написала ему – красными чернилами на розовой бумаге – прелестное, печальное письмо, однако вмешались иные обстоятельства и чувства, и больше он ее никогда не видел.). Чемодан доставили из гостиницы в два счета, а вот палки там отыскать не смогли (ныне она, надо думать, поднимается на гору Веллингтон или, может быть, сопровождает какую-нибудь даму во время «прополок» в Орегоне), а посему больница снабдила его Третьей Тростью, не лишенной приятности, узловатой, темно- вишневой вещицей с гнутой ручкой и крепкой каучуковой пятой. Доктор Фицбишоп поздравил Вана с тем, что тот отделался поверхностной мышечной раной, пуля лишь слегка порхнула или, если позволите, чирикнула по большому serratus’у.[175] Док Фиц благосклонно отозвался о чудесной, уже проявившей себя способности Вана к скорейшему восстановлению сил и пообещал дней через десять избавить его от процедур и повязок, при условии что первые три из этих десяти Ван пролежит как бревно. Любит ли Ван музыку? Спортсмены, как правило, любят ее, верно? Может быть, поставить к постели «соноролу»? Нет, к музыке он равнодушен, но не знает ли доктор, раз он такой любитель концертов, где можно найти музыканта по имени Рак? «Палата номер пять», – мигом откликнулся доктор. Ван принял это за название какого-то музыкального опуса и повторил вопрос. Нельзя ли, к примеру, получить адрес Рака в музыкальной лавке Арфеева? Вообще-то они снимали домишко в конце Дорофеевой дороги, у самого леса, но туда уже въехали другие жильцы. В палате номер пять лежат безнадежные. У бедняги всегда было неладно с печенью, да и сердце неважнец, а тут его еще накачали какой-то отравой, и главное дело, в здешней «лабе» не могут выяснить какой, теперь вот ждем-пождем ответа из Луги, они там ковыряются в его удивительных, зеленых, что твоя лягушка, фекалиях. Не исключено, конечно, что Рак сам наглотался какой-нибудь дряни, но из него и слова не вытянешь; а вернее всего, это женушка его расстаралась, она увлекается разными индо-андскими колдовскими штучками; кстати, она тоже тут, в родовом отделении, осложнение после выкидыша. Верно, тройня – как это он догадался? Ну, в общем, если Вану неймется навестить закадычного друга, милости просим – в первый же день, как он пересядет в каталку, Дорофей свезет его в пятую палату, так что давайте, колдуйте как следует над своей плотью и кровью, ха- ха.

Названный день настал довольно скоро. Долгий проезд по коридорам, где порскали, потрясая градусниками, миловидные цыпочки, подъем и спуск в двух лифтах, из которых второй был весьма просторен и у стенки которого стояла, прислонясь, черная крышка с металлическими хватками, а на пахнущем мылом полу виднелись обрывки листиков остролиста или, может быть, лавра, и вот наконец Дорофей сказал, точно онегинский кучер, «приехали» – и мягко прокатил Вана мимо двух коек, отгороженных ширмами, к третьей, стоявшей у окна. Тут он Вана оставил, а сам присел за столик у двери и неторопливо развернул русскую газету «Голос» («Logos»).

– Я Ван Вин – на случай, если вы уже замутились настолько, что неспособны узнать человека, виденного вами лишь дважды. В больничных записях значится, что вам тридцать лет; я считал вас моложе, но и в этом возрасте человеку умирать рановато, кем бы он ни был – whatever he be, твою мать, – недоделанным гением, вполне оперившимся подлецом или тем и другим сразу. Как вы можете догадаться, окинув взглядом простое, но продуманное убранство этого тихого помещения, вы – неизлечимый больной, если прибегнуть к одной тарабарщине, и гниющая крыса, если воспользоваться другой. Никакие кислородные вентили не помогут вам избегнуть «агонии агоний» – этот счастливый плеоназм придумал профессор Лямортус. Телесные муки, предстоящие вам или уже вас постигшие, может быть, и ужасны, но их и сравнить невозможно с муками вероятной загробной жизни. Разум человека, по природе своей монист, не в состоянии принять две пустоты сразу; человек сознает, что одну пустоту – пустоту своего биологического несуществования в бесконечном прошлом – он уже миновал, ибо память его совершенно пуста, и это небытие, как бы прошедшее, вынести не так уж и трудно. Однако второе небытие, которое, быть может, переносить будет ненамного труднее, остается логически недопустимым. Распространяясь о пространстве, мы вправе представить себя живой пылинкой в его беспредельной единственности, но для скоротечной нашей жизни во времени такой аналогии не существует, ибо, сколько бы кратким (а тридцатилетний отрезок, право же, краток до неприличия!) ни было осознаваемое нами собственное бытие, оно представляется нам не точкой в вечности, но скорее щелью, складкой, трещинкой, идущей по всей ширине метафизического времени, рассекая его и сияя и – как бы узка она ни была – отделяя плоскость сзади от плоскости впереди. Именно потому, господин Рак, мы вправе говорить о прошедшем времени и – в несколько более неопределенном, но обиходном смысле – о времени будущем, оставаясь, однако, попросту неспособными предощутить вторую пустоту, вторую бездну, второе ничто. Забытье – спектакль одноразовый, мы его уже видели, а повторений не будет. Следственно, нам надлежит готовить себя к возможности продленного существования в некоторой форме разрозненного сознания, что и позволяет мне, господин Рак, плавно перейти к моей главной теме. Вечный Рак, бесконечная «раковость» – явление, быть может, и не бог весть какое значительное, но одно можно сказать с уверенностью: единственная разновидность сознания, которая сохраняется по ту сторону жизни, это сознание боли. Маленький Рак сегодня – это нескончаемый канцер завтра – ich bin ein unverbesserlicher Witzbold. Мы можем вообразить – я думаю, справимся, – как крохотные горстки частиц, еще сохраняющих личность Рака, собираются там и сям, в посю-и-потусторонности, как-то, где-то прилепляясь друг к дружке – здесь паутинка его зубной боли, там букетик ночных кошмаров, – напоминая отчасти крохотные кучки невразумительных беженцев из какой-то сгинувшей страны, льнущих друг к другу ради пусть недолгого и смрадного, но все же тепла, ради серенького сострадания и общих воспоминаний о несказанных пытках в лагерях Татарии. Для старого человека особая пыточка состоит, наверное, в том, чтобы стоять в длинной-предлинной очереди к далекому нужнику. Так вот, герр Рак, я допускаю, что уцелевшие клетки стареющей раковости сложатся именно в такие цепочки истязаний, никогда, никогда не доходящие до желанной вонючей дыры в страхах и судорогах бесконечной ночи. Знай вы толк в современных романах и владей жаргоном английских авторов, вы, конечно, могли бы ответить, что фортепианный настройщик из «нижнего среднего класса», влюбившийся в нестойкую на