— А я не против, — отвечал Грабш, — будь хоть шариком, хоть кубиком, ты нравишься мне все равно.
Но унывать было некогда. Дел всегда было по горло.
— Кончай возиться с дурацкими орехами, — ворчал разбойник, не вставая с листвяной постели. — Вот поправлюсь, за одну ночь добуду больше еды, чем ты тут собираешь за неделю.
— Поправься сначала, — отвечала Олли. — Лежишь пластом, как коровья лепешка.
Эти слова его разозлили. Его, средь бела дня (хотя уже вечерело) снявшего сапоги с капитана полиции Фолькера Штольценбрука, его, водившего за нос всю Чихенбургскую округу, сравнили с жидкой коровьей лепешкой!
Он приподнял голову. Опустил и поднял еще десять раз. Двадцать раз. Повертел головой туда-сюда. Потом упал на подушку, накрылся до самого носа розовым одеялом, которое стащил с бельевой веревки у одной пожилой дамы, и проспал до самого вечера и с вечера до утра. Так сильно устал от упражнений.
Зато на следующий день он уже поднимал руки под прямым углом.
Он делал зарядку с железным упорством. Через три дня смог сам сесть в постели. А еще через три дня поднял Олли на вытянутых руках. Раньше об этом и говорить не стоило, подумаешь, какие мелочи. Но теперь у него даже пот выступил на лбу.
— Вот видишь, — ликовала Олли, пока он держал ее над собой, — все получается!
— Только ноги не слушаются, — вздохнул он. — Делают вид, будто они не мои.
Тогда на ноги она надела ему новые носки — мягкие, пушистые шерстяные носочки, находка для тех, кто зимует в пещере. И болезнь отступила.
— Теперь дело за аппетитом, — подбадривала его Олли, — ешь как следует и скоро будешь как новенький!
И она нажарила ему целую сковородку картошки со шкварками и велела доесть все подчистую.
В могилу и обратно
Аппетит возвращался, особенно во время еды. С каждым днем Грабш съедал все больше, и скоро припасов, которые он натаскал с разбоя за лето, почти не осталось. Наконец, в последний ноябрьский день он собрался с силами и, шатаясь, вышел из пещеры — сделал несколько шагов по свежему снегу.
Олли сияла, хотя выглядел разбойник неважно: бледный и такой худой, что кожаные штаны можно было дважды обернуть вокруг него. Все мускулы у него ужасно ослабли, и он еле-еле добрел до ямы, которую выкопала Олли.
— Мастерская работа! — похвалил он. — Никогда бы не подумал, что ты так здорово копаешь.
И Олли засияла еще ярче.
— Ура! — выкрикнул разбойник, — еще несколько дней, и пора на разбой!
И тут Олли заплакала. Она закрыла лицо фартуком и зарыдала, повторяя сквозь слезы:
— Ты столько дней прожил без разбоя. Зачем опять привыкать?
— Да у меня просто был перерыв, — мрачно сказал он. — А если кому и надо здесь от чего-то отвыкнуть, так это тебе. От того, чтобы вечно меня поучать и отучать. С ума сойти можно!
— Тебе все равно нельзя много ходить, — ответила она, — ты ослаб.
— А есть мы что будем, скажи на милость, когда у нас припасов осталось до послезавтра? Орехи с ежевичным вареньем?
— Почему бы и нет? — сердито сказала она. — А хочешь — подстрели нам зайца или оленя.
— А где мне взять дробь и патроны, если не грабить? — спросил он. И она не знала, что на это ответить.
На следующий день он доковылял до болота. Снег еще не растаял и сверкал на солнце.
— Олли, выходи, — покричал он в сторону пещеры. — Давай посидим у болота, как летом. Помнишь, как хорошо было?
И он смел снег с печной дверцы.
— В такую погоду? — удивилась Олли. — Холодно сейчас. Застудишься. Схватишь воспаление мочевого пузыря.
— Кто — я? Да я в жизни ничего лишнего не хватал, — проворчал Грабш.
— Кроме мухоморов, — пошутила Олли. — Я сейчас варю клецки. Если их не снять с огня вовремя, разварятся в кашу.
— Все равно я их съем, — мирно отозвался Грабш. — Иди-ка сюда.
Тепло и уютно было сидеть на коленях у разбойника, обернувшись его бородой, и она увидела, что болото и зимой бывает красивым. Снег лежал
