жизнь, до самой смерти моей, вот как была ясна! Отчислят из школы кто я тогда? Спичками торговать на Сухаревке не гожусь.
— Ну что ты, Никифор, не думай так, — посоветовал Тимофей. И сам чувствовал — пустой дает совет: как можно не думать о главном. — А рапорт пока не пиши.
— Это как же «не пиши»? Ты что, не знаешь Анталова? Два раза приказы свои он повторять не любит.
Снег шел все гуще и гуще. По Трубной площади трамваи ползли медленно-медленно, словно боясь сойти с рельсов. Хриповато гудели грузовые автомобили. Извозчики, выстроившись возле чугунной оградки, сидели в санках, понурив головы.
— Куда теперь? — спросил Гуськов.
— Поехали обратно, — сказал Тимофей.
И Никифор равнодушно с ним согласился.
9
Но не только плохая погода вдруг подтолкнула Тимофея побыстрее вернуться в казармы. Им завладела мысль: застать Анталова, пока тот не ушел еще к себе на квартиру. Гуськов не сумел поговорить с ним как следует. Тимофей верил: он — сумеет. Анталов, при случае, непременно останавливал Тимофея, перебрасывался с ним хотя бы несколькими словами, справлялся о здоровье Васенина. Он никогда не фамильярничал, но, видимо, не хотел и отрекаться от тех, давних уже времен, когда парнишкой служил Тимофей в его полку и вместе они ходили в бои. Словом, держался он по поговорке: «Дружба дружбой, а служба службой». Но бывало и так, что вторая часть поговорки как бы и забывалась. Если поблизости не оказывалось посторонних, Анталов становился особенно мягким и внимательным. Поговорив, в конце всякий раз напоминал: «Понадобится что — заходи».
Тимофею повезло. Анталов встретился ему в коридоре, недалеко от своего кабинета. Он шел, устало наклонив голову. Тимофей щелкнул каблуками, вытянул руки по швам и произнес обычное уставное приветствие. Анталов ответил. И вдруг, словно бы припомнив что-то, остановился, указательным пальцем описал в воздухе маленький круг.
— Д-да… Курсант Бурмакин, зайдите!
В кабинете прошел к столу, сел прямо, кисти рук выбросил перед собой.
— От Васенина получаете письма? Как здоровье Алексея Платоныча? спросил Анталов. Но было ясно, что не ради этого позвал он к себе Тимофея.
— Алексей Платоныч два месяца пролежал в госпитале, товарищ начальник школы. Теперь поправляется. Пишет: чувствую себя хорошо.
— Он по-другому и не напишет. Сердце?
— Сердце, товарищ начальник школы.
— Д-да… Опасны волнения всякие… Надо беречься ему, очень беречься. Впрочем…
И замолчал, отведя взгляд в сторону.
Тимофей ждал. Анталов сидел неподвижно, только чуть-чуть пошевеливая пальцами. Прошла еще, должно быть, целая минута. Томительно длинная минута. Тимофей осмелел.
— Товарищ начальник школы, разрешите обратиться?
Анталов медленно перевел на него взгляд, теперь слегка удивленный и выжидающий.
— Д-да, разрешаю.
Сперва подбирая по-уставному звучащие фразы, а потом, разгорячась, незаметно для себя переходя на обычную разговорную речь, Тимофей стал убеждать Анталова помочь Гуськову.
Анталов слушал долго, терпеливо, ничем не выражая своего отношения к горячей речи Тимофея. Но когда тот почти закричал: «Это же такая семья! Люди — золото! Надо же разобраться, нельзя вот так, как попало, подряд. Кто это…» — Анталов медленно приподнял руку, но тут же, резким рывком, бросил ее на стол.
— Довольно! Курсант Бурмакин, вы разве не знаете, что по уставу Рабоче-Крестьянской Красной Армии каждый боец отвечает только сам за себя? Какое отношение лично к вам имеет дядя курсанта Гуськова?
Тимофей осекся, беспомощно повел плечами. Что тут ответишь? Действительно, лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Но он-то ведь просит совсем не поэтому. Просит из чувства справедливости. Веря, что начальник школы, прославленный командир гражданской войны, справедливый и внимательный человек. Он выслушает, вдумается, разберется, найдет пути, как помочь исправить сделанную там, на месте, ошибку…
— Отвечайте, курсант Бурмакин.
— В Рабоче-Крестьянской Красной Армии каждый боец отвечает только сам за себя, товарищ начальник школы, — с усилием проговорил Тимофей. —
