Он взял ее руку, теплую, родную, прижал к своим губам. А в голове звенела назойливая мысль: «Только бы не слечь, не заболеть бы. Не сейчас, если это уже так неизбежно, лучше потом, когда закончу две эти картины: «Русскую весну» и «Рождение человека». На них он возлагал большие надежды, в них он хотел вложить всю душу свою, весь талант художника и страсть борца и человека. Ради этих картин стоило жить... Люся, конечно, права - нужно посоветоваться с врачом. А сейчас об этом лучше не думать, лучше поговорить о другом. И он сказал:
- По радио сегодня рекламировали Репина-второго.
- Киевского? - переспросила Люся.
Разговор о Геннадии Репине ничуть не успокаивал Владимира. Люся спросила, как дела в Павловке, что интересного рассказал Алексей. Цель приезда Алексея в Москву не меньше волновала Владимира, но он помалкивал и ждал возвращения Щербакова с концерта с недобрым предчувствием. Оно так и случилось: Алексей пришел подавленный, угрюмый. Владимир, забыв обо всем на свете, набросился на него:
- Рассказывай! Только все по порядку. - Алексей молчал, губы его шевелились, а рот был зажат, точно он, боялся, что вместо слов вырвется стон. И первое, что он сказал, было слово «гадюка».
- Гадюка подколодная...
И замолчал снова, силясь совладать с собой. Владимир догадывался, что произошло, он слишком хорошо знал мир Осипа Давыдовича - мир стяжателей, которые подвизались на ниве культуры.
- Ты с ней говорил? - спросил Владимир, подошел к Алексею вплотную и посмотрел в его растерянные, мечущиеся глаза с суровым, мужественным участием.
- Говорил. Но это было уже потом, после концерта. А сначала я слушал. Сначала ждал, когда занавес откроют, глаз не спускал, не дышал. Объявили первый номер. Вышел мужчина, похожий на грача, и сказал: «“Родина” - музыка Вики Гомельской, слова Ефима Яковлева». Заиграли. А у меня мурашки по всему телу побежали, верчусь, как будто на горячих углях сижу.
Мотив-то мой, моей песни, давнишней, той, которую я еще вам в Павловке пел, помните: «Не роняй ты, белая береза, кудри серебристые свои»? Все точь-в-точь, как у меня. Только слова другие, немножко переделали.
Алексей умолк, нахмурился, хотел припомнить слова, сочиненные Ефимом Яковлевым, и не мог, не зацепились они в памяти, скользкие были, в одно ухо вошли, в другое -вышли. Резко поднял голову, сказал, прося участия:
- Да хотя бы одну только эту. А то еще три моих песни и даже ту, что я потом посылал ей. Ну как это называется, посудите сами?
Теперь он смотрел на Люсю доверчиво, откровенно. И Люся ответила:
- Грабеж называется, воровство, а по-научному -плагиат.
- Нет, Люсенька, какой же это плагиат. Именно грабеж, бандитизм чистейшей воды. К тебе ворвались в дом, ограбили и будь здоров, - заговорил Владимир.
- Самое обидно, что я после концерта побежал к ней объясняться: мол, как же так все получается?.. Так что вы думаете? Она не признала меня. Посмотрела пустыми глазами, буркнула сквозь зубы: «Что-то не припоминаю», - и отвернулась. А меня попросили удалиться. Еще милицией пригрозили. Вот, значит, как оно получается.
- Вот так и получается, - в тон повторил Владимир
- Посоветуйте, что мне теперь делать. Я это так не оставлю. Буду жаловаться, - говорил Алексей.
- Жаловаться бесполезно и некому, - через силу выдавил Владимир, расхаживая по комнате. - Ты ей ничего не сделаешь, потому что она не просто Вика, а частица целой группы, цепкой и сильной, с которой одному бороться очень трудно.
- Так она же украла! - не веря словам Владимира, воскликнул Алексей. Движения у него стали порывисты, мускулистые руки напряжены.
- Украла, правильно. А чем ты докажешь, если все ей отдал?
- Я и колхозников, и сослуживцев, и участников самодеятельности призову в свидетели, - решил Алексей.
- Пригласи, может, добьешься, что и тебя признают автором, но обработка останется все же за ними, - поддержала его Людмила Васильевна.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«И я хочу, чтоб у моей страны были ярко выраженные национальные качества, ощутимые другими народами, - вот тогда будет настоящий интернационализм, а не скопище, не мировой винегрет».
