Федорович писал их портреты. Об одном из них хотелось бы рассказать несколько подробнее.
Как-то мне позвонил Е. В. Вучетич и по своему обыкновению шутливо-приказным тоном сказал:
- Через час у меня будет Шолохов. Приезжайте вместе с Судаковым.
С Михаилом Александровичем я был знаком. Судаков же встретился с писателем впервые. В результате этой встречи появились два портрета Шолохова, сделанные карандашом и углем.
Кажется, тогда же у Судакова родилась мысль написать портрет Леонида Максимовича Леонова. Позировать Леонов согласился не сразу и без особого желания. Сначала просто побывал в мастерской, познакомился с художником и его творчеством, отметил портреты отца и партизана. Павел Федорович сразу сказал писателю, что хотел бы сделать несколько портретов: углем и маслом. Леонид Максимович согласился. Я, чтобы не мешать их работе, зная необщительный характер Леонова, в мастерской появился в конце дня, когда писатель уехал. На мой вопрос, как прошел первый сеанс. Судаков ответил грустно:
- Трудный орешек. Сложный характер, с ходу его не схватишь, не дается. Не живет. Замыкается в себе, и никак его не расшевелить. Увидел твой роман, я сказал, что мы друзья и что твой рабочий стол на антресолях, а он спрашивает, почему тебя нет? Словом, давай-ка приезжай завтра.
На другой день мы встретились с Леонидом Максимовичем в мастерской. У меня тогда только что вышел «Свет не без добрых людей», и Леонов дружески высказал вот какой упрек:
- Очень длинно. Для газетной статьи, может, и сошло бы, а для художественного произведения... Нет, так не годится. Название должно быть кратким, как выстрел. Вот у меня - из трех букв: «Вор».
- У меня тоже скоро выходит книга с названием из трех букв, - ответил я, имея в виду роман-памфлет «Тля».
- А зачем вам стотысячный тираж? - продолжал Леонид Максимович. - Вот на моей стороне, я твердо знаю, есть тысяч двадцать читателей, которые меня понимают и принимают. И мне не нужен большой тираж.
- Скромничаете, Леонид Максимович. Книги ваши издаются и в сто, и в двести тысяч. И расходятся, не лежат в магазинах.
Так незаметно мы втянулись в разговор, который шел непринужденно и живо. Я рассказывал о Сергееве-Ценском, с которым был дружен, а Леонов - об А. М. Горьком, о литературных нравах 20-х и 30-х годов, когда свирепствовал РАПП. Рассказывая о годах своей литературной молодости, о незаслуженных нападках необъективной критики, он оживился, исчезла кажущаяся усталость. И эта резкая перемена обрадовала Павла Федоровича. Он работал стремительно, точно хотел успеть схватить оживший, обостренный облик писателя, неожиданно всплывшие черточки характера, перемену в лице, в глазах. Словом, лед тронулся.
Дня через три ко мне домой позвонил Судаков.
- Ну, ты где запропастился? - весело и как бы даже с обидой спросил Павел и пояснил: - В мастерской Леонид Максимович. Продолжаем работать. Он интересуется, почему тебя нет.
Через час я уже был у них, испытывая несказанную радость от встреч с этим мудрым, необыкновенным человеком.
Павел Федорович, как и задумывал, создал несколько портретов маститого чародея слова. Один из них, нарисованный углем, и сейчас украшает мастерскую художника. Никаким музеям Павел Федорович не желает его уступать.
У Судакова не так много тематических картин. Как я уже говорил, главное в его творчестве - портрет и пейзаж. Но одно полотно мне особенно близко. И не потому, что писалось оно при мне от первого до последнего мазка. А потому, что в картине, как ни в чем другом, выразился характер самого художника.
Поздней осенью мы с Павлом поехали на Витебщину, в партизанские края, в белорусскую глубинку, чтобы спокойно поработать. Я тогда писал роман о партизанах «Среди долины ровныя», а Судаков искал сюжет для картины. Поселились мы в доме моей сестры в деревне Сарья. Муж ее, Григорий Гуринов, работал там в совхозе секретарем парткома. Хозяева утром уходили на работу, Судаков - на этюды, и дом весь день был в моем распоряжении. Здесь я бывал и раньше, на местном материале написал роман «Свет не без добрых людей».
Я не однажды имел дерзость подсказывать Павлу Федоровичу сюжеты картин. Но увы - он деликатно отвергал все мои советы. Судаков принадлежит к типу тех художников, которые картину, ее изначальный сюжет должны увидеть в жизни, «пощупать» глазами, а потом уже подключать фантазию. В августе 1953 года он писал мне в Болгарию: «Только там, где народ, где природа, мы можем жить в полную силу творчества... Рождаются образы, мысли. Для художника важен даже незначительный штрих. Например, такой: серое небо, быстро бегущие облака, грязная дорога, а на ней темная сгорбленная фигурка. Вдали убогая церквушка с покосившимся крестом, - над ней с граем кружится статья грачей, и в твоей душе пробегают волнующие токи чувств, и ты уже видишь картину. Такого не придумаешь, не высосешь из пальца». Он искал эти -«волнующие токи» в разоренной фашистами белорусской деревне, бродя с этюдником по ее окрестностям. Часто беседовал с крестьянами, с которыми всегда легко и быстро находил контакт. В то время в совхозе только что построили дом культуры. Купили бархатный занавес и даже пианино. Сельчане гордились своим «очагом культуры». Как-то Павел Федорович заметил секретарю парткома, что там хорошо бы иметь портрет Ленина, большой, во всю сцену.
- А где ж его возьмешь? - ответил Гуринов. - Да и денег, наверное, больших будет стоить?
- Найдите холст размером на всю сцену. А дальше не ваша забота, - сказал Судаков.
