- Кто прилетел? - не понял я.
- Да соловей. И поет, заливается.
- Не может быть. Ему еще рано. Недели через две запоет.
- Да нет, пойдем, послушай и убедишься.
Мы вышли за калитку. В лесу действительно заливались... дрозды, отбивая вечернюю зарю.
- Это певчие дрозды, - разочаровал я Игоря.
- А все равно прекрасно, - тихо ответил он.
Много времени Игорь уделял живописи, часами просиживал за этюдником у пруда или на поляне. Он был ху-дожником-самоучкой, лишенным профессионального мастерства, и вместе с тем создавал неожиданно интересные композиции. В сравнении с «шедеврами» нынешних профессионалов- авангардистов с их заумными «художествами» он был гением. Он охотно дарил свои этюды друзьям и знакомым, в которых не имел недостатка. Гостеприимный, верный дружбе, он приглашал к себе на дачу москвичей и даже иногородних, которым оказывал достойное внимание, изливал им восторг перед Радонежьем и говорил искренне:
- Я очень благодарен Шевцовым, что они вытащили меня из богемской Москвы и помогли поселиться в этом райском уголке.
Теперь в Москву он выезжал редко, считал себя (впрочем, как и многие из нас) жителем Радонежья. Нам не нравилось нелепое название поселка Семхоз, мы даже ходатайствовали перед местными властями о переименовании, потому как никакого «семенного хозяйства» здесь не осталось. Но нам объяснили, что со временем поселок и город, расширяясь, будут идти навстречу друг другу и сольются, тогда само собой отпадет это название Семхоз, и мы станем пригородом.
В домашнем быту Игорь был совершенно беспомощен. Когда жена его уезжала в Москву, и он оставался один на даче, то весь харч для него готовился на несколько дней вперед. Как-то захожу к нему, вижу - стоит он расстроенный у плиты, на которой шипит сковородка, густо пахнет жареным. Спрашиваю:
- Ты чем огорчен?
- Да вот хотел сосиски пожарить, а они почему-то корчатся и горят.
- Так ты же с них целлофановую пленку не снял, - невольно рассмеялся я.
Он любил дачу и зимой, когда надо было приготовить дрова, растопить печь. Не очень и тяготился зимним одиночеством. Отрастил себе бороду и сразу постарел лет на десять. Но солидности борода ему не придала, она казалась неестественной, какой-то приклеенной для пижонства.
Дачная обстановка внесла свои коррективы в творчество Игоря Кобзева: любовную лирику начали вытеснять гражданские, откровенно патриотические мотивы. С Игорем мы встречались ежедневно, поскольку жили на одной улице, а главное - мы были единомышленниками. Когда в 1970 году после выхода в свет моих романов «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына» на меня обрушился вал критической травли, Игорь втайне от меня написал честную, острую отповедь моим хулителям, отнес ее в редакцию газеты «Советская Россия», и статья, вопреки противодействию тогдашнего партийного идеолога А. Яковлева, была опубликована. Она была единственной статьей, объективно оценивающей мои романы. Из-за нее последовали вспышки гнева со стороны цековских «агентов влияния», и как результат - кадровые репрессии: ответственный работник ЦК Дмитрук, а также главный редактор «Советской России» и его заместители лишились своих постов. «Серый кардинал» Суслов беспощадно расправлялся с патриотами. Я был очень благодарен Игорю Кобзеву за его мужественный и благородный поступок. Жаль было и товарищей из «Советской России», отправленных на пенсию.
Когда главный редактор журнала «Москва» Михаил Алексеев опубликовал провокационное стихотворение только что вернувшегося из Израиля матерого сиониста Семена Липкина «Союз “И”», Игорь Кобзев немедленно дал отпор в стихотворной форме. Свой стих С. Липкин заканчивал так:
Под этим «И» Липкин подразумевал израильтян, без которых, по Липкину, человечество не проживет. Ни много ни мало! И Кобзев отвечал:
