- Не понимаю, какие еще доработки здесь нужны?
Примерно через полчаса приехал Томский со своим
эскизом монумента, сделанным в пластилине. Когда он развернул его и воодрузил на подставку, я мысленно ахнул: «Ба! Знакомый “шедевр” Голубовского-Гришина». Да, это было все то же знамя, только уже третий или пятый вариант, да к тому же самый худший. Это было нечто похожее то ли на дредноут с опущенным в воду килем, то ли на отколовшуюся вершину утеса. Я наблюдал за Срединым, стараясь угадать его отношение к эскизу Томского. Мы переглянулись. В его глазах сверкнуло удивление. Подойдя ко мне вплотную, он спросил вполголоса:
- Что сие означает?
- Надо полагать - Знамя Победы, - ответил я.
Геннадий Васильевич пожал плечами и молча отошел в
сторону, как бы демонстративно рассматривая проект Еду-нова. Находчивый Самойлович увлек Николая Васильевича вслед за Срединым, приговаривая:
- Вы только взгляните, что сотворил Борис.
Николай Васильевич окинул быстрым опытным взглядом проект и негромко пробурчал:
- Может получиться. - И отошел в сторону. Вид у него был нездоровый и усталый. Я спросил:
- Как ты себя чувствуешь?
- Плохо, - тихо ответил он и прибавил: - Ноги болят.
- Ты берешься возглавить коллектив Бориса?
Он кивнул. О его эскизе-дредноуте мы не говорили, словно его вообще не было.
А спустя непродолжительное время в газете мы прочитали, что для работы над монументом Победы создан авторский коллектив во главе с Н. В. Томским. В числе соавторов были скульптор Чернов, архитектор Полянский и другие. Имени Бориса Едунова там не было. Прочитав состав авторов, Борис тихо выдавил: «Что ж, собралась еврейская лавочка. А Томский в роли свадебного генерала».
- Скорее крыши, - с раздражением бросил я. - Он предал тебя. Нанес удар в спину - жестоко.
- Он мстительный и бессердечный, - так же тихо, поникшим голосом выдавил Борис.
Чем утешить человека, тем более друга, которому нанесли предательский удар из-за угла?
Я решил сразу же позвонить Томскому, выяснить. Не верилось, думалось, что произошла какая-то ошибка, просто в печати, в газете по недосмотру выпала фамилия Едунова. Ведь остался же в составе группы Лев Голубовский. Впрочем, он ведь тоже «еврейская лавочка». Борис отговаривал меня: не надо звонить Томскому, мол, ты сейчас взвинчен, обругаешь, а может, он и не виноват, может, это сделал Чернов вместе с супругой Томского Г анной Михайловной. И все же я позвонил. Мне ответили, что Николай Васильевич находится в больнице и к нему, кроме родных, никого не пускают.
Это был откровенный, циничный грабеж в стране, где в угоду сионистам попиралась элементарная справедливость и закон. Друзья Бориса были возмущены. Дружно бросились на поиски правды. Прежде всего написали письмо в Политбюро. Ответа не получили. Тогда мы с Григорием Самойловичем решили обратиться в Отдел культуры ЦК. Нас любезно приняла заместитель заведующего отделом Зоя Туманова. Выслушала внимательно, разделяла наше возмущение, но... посоветовала обратиться в Министерство культуры СССР. Даже посодействовала - позвонила зам. министру культуры Георгию Иванову. Он принял нас с Самойловичем, с первой минуты демонстрируя свое раздражение. Это он подписывал приказ о составе коллектива, возглавляемого Томским. Он был враждебно настроен и к ходатаям, либо прерывал нас грубым окриком, либо смотрел оловянными глазами мимо нас. Такого хамства я не мог терпеть, сказал Самойловичу:
- Пойдем, Григорий Федорович, манекен нас не понимает.
Я поднялся и ушел. Следом за мной через полминуты вышел и Самойлович. Стена оказалась непробиваема. Мы столкнулись с интересами еврейской группки, за спиной которой на самом «верху» стояли акулы из хищного семейства «агентов влияния».
Мужественно пережив первые часы, даже дни шока, Борис погрузился в работу. Он решил не сдаваться, он еще надеялся на невероятное, на торжество справедливости. Он продолжал работать над проектом мемориала Победы - теперь уже в содружестве с архитектором Михаилом Насеки-ным. С ним он работал над мемориалом в Таджикистане, памятниками в Калининграде и других городах. А вскоре я оказался в военном госпитале, где перенес несложную операцию. Весна победно наступала, заканчивался апрель. Швы на мне заживали, и я ежедневно гулял в госпитальном парке. 30 апреля меня навестили мои сергиево-посадские друзья Виктор Новиков, Валентин Миронов и Геннадий Попов. Я сказал, что через неделю меня, очевидно, выпишут, и сразу уеду на дачу в Семхоз. А в ночь с 1-го на 2-е мая мне приснился странный сон. Вообще я не сплю без сновидений. Стоит мне закрыть глаза и вздремнуть, как начинается эта таинственное, по-настоящему еще не разгаданное явление. Одно время я даже вел дневник, в который записывал наиболее яркие картины снов и затем сравнивал их с последующими событиями в моей жизни и жизни моих родных и близких. Таким образом я хотел вычислить вещие сны. И на собственном опыте убедился, что есть вещие сны, природу которых невозможно объяснить. В ту ночь мне снился мой покойный сын Володя, снился не двадцатидвухлетним, каким его не стало, а мальчонкой-школьником. Мы шли с ним по Москве, искали какой-то нужный нам магазин на улице, название которой я позабыл, но знал, что она где-то на окраине города. Надо было ехать на автобусе, но не было автобусных остановок и автобусов не
