- А зачем рисуешь? Разве не для газеты? - Сергей Карпович подмигнул мне:
- Протащи его, да позлей! - Степан обиделся:
- Как бы не так? Что я такого сделал?
- То-то, что ничего, ни хорошего, ни плохого, - ворчливо ответил старик. - А только пьянствуешь.
- Старая песня, - перебил его Степан. - В стенгазете читали: Бугаев - лодырь, Бугаев - рвач. Ерунда! А кто достал для колхоза пять пудов бобу? А ну, скажи? Чем бы вы сеяли, если б не я? Пропадете вы без Степана Бугаева! Алешка, щенок, только и умеет бумагу марать, а товарищ Волгин не разобрался, вот и... Меня агитировать нечего, я человек твердой линии, и, значит, никакими словами меня не проймешь. Я его, этого Алешку, прямо спросил: “За твое пью? Ты меня кормишь?” Паразитом меня обозвал! Это меня-то, бывшего воина-гвардейца! Кто ему дал право?
В тяжелых его словах звучала застарелая обида. У меня пропала охота рисовать этих людей. “Их сначала понять нужно”, - подумал я и решил слушать.
- Аркадий Николаевич Волгин - человек справедливый, - рассудительно заговорил старик Вишняков и осторожно спросил меня: - А вы ему не родственник, случаем?
- Нет. Воевали вместе, - ответил я. Помолчали, и старик снова вскинул брови:
- А книг с собой не везете?
- Везу кое-что, - ответил я и спросил: - Читать любите?
- Читаю... Книга не баба, что ее любить. В книге раз -ум человеческий. Дурак книгу не напишет. Вот заставь, к примеру, Степана написать. Человек он грамотный, на фронте в денщиках при гвардейском майоре состоял, а книгу не напишет.
Степан молчал и все глядел куда-то вдаль. Старик Вишняков оставил его в покое и принялся допрашивать меня: по какому делу еду, надолго ли и почему именно решил я остановиться у Щербаковых. (Этого, разумеется, я не знал.)
- У них тихо, - продолжал старик рассудительно, - разве вот только Алексей будет мешать, он заводной парень.
Не успел я поинтересоваться, кто такой этот Алексей и почему он “заводной”, а Вишняков уже спрашивал о Москве и все изучал меня беспокойными колючими глазками. Вдруг он спросил, знаю ли я, на чем растут чересседельники.
- На вербе, - без тени улыбки ответил я и, погодя, добавил вполне серьезно: - Бывает и на березах растут.
Он понял, что “покупка” не удалась, и заговорил с притворством философствующего простачка:
- Все растет на земле. Все движется, развивается. Диалектика, значит. Вот и чересседельники... Но, козявка!
У меня появилась охота написать красками его красноватое лицо с синими прожилками, запрятанные в мохнатых бровях хитрые, лукавые глаза и огненную бороду, в которой, должно быть, постоянно торчали, как иглы, стебельки сухих трав.
-Ты вот человек ученый, - говорил между тем старик, - объясни мне, пожалуйста: может ли живое родиться из ничего?
- Из ничего? - переспросил я, чувствуя какой-то подвох. - Сомнительно:
Вишняков оглянулся.
- А как же тогда червь появляется в свежем здоровом грибе? Набрал ты, скажем, белых грибов. Здоровые, крепкие, один к одному. Полежали сутки - и, смотришь, черви завелись. Откудова? Внутри родились из ничего...
Я молчал, а старик смотрел на меня с укоризной. Потом произнес довольным тоном:
- То-то, а говоришь, сомнительно! Уж на что - камни, ан и те растут. Медленно, незаметно для глаза, а все-таки растут, если, значит, с землей соприкасаются, соки от нее получают. Вот эти, скажем, - он указал кнутовищем на два придорожных валуна. - На моей памяти махонькими были. А теперь, гляди, за полсотню-то лет как вытянулись! Слыхал, на Кавказе каменные горы есть? А откудова они взялись? Из камня выросли. Значит, там земля особо питательные соки имеет, да и климат подходящий.
- И все ты врешь, - громко засмеялся Степан. При этом лопатки его задвигались под шинелью, а красные, осоловелые глаза стали влажными. - Ты его не слушай, он хитрый и врать любит. Ты меня слушай. Я в Бога не верую. И никто не верует. И раньше не веровали, а в церковь от скуки ходили... Для большей убедительности Степан по-лошадиному мотал лохматой головой и сопел. Старик попытался перевести разговор на другое и спросил меня:
- А стишки любишь? - Я ответил утвердительно.
- Стишки - детская забава, - опять вмешался Степан. - Я слышал, что стишки пишут только до двадцати годов.
- Много ты знаешь! - возмутился Вишняков. - Один стихотворец сто лет без одного года прожил и до самой смерти стихи сочинял. Ну, как бишь его? Тот, который с балалайкой...
- Джамбул, - подсказал я.
- Вот-вот, Джамбул. Девяносто девять лет прожил. А ты говоришь - забава.
Солнце таяло в белесом мареве и грело спину. Оно светило с самого утра, обдавая землю своим теплом. Даже белые громады облаков
