На сложенных возле двора слегах в праздничной дреме человек восемь тавричан лузгали семечки. Степан подошел и снял косматую папаху.
– Здорово живете, добрые люди.
– Здравствуй, соби, – ответил самый старший, с проседью в бороде.
– А что, не найметесь вывезть нам клажу на бугор? Пески тута у вас, снегу на ма?ле, а мы вот на санях забились…
– Ни, – коротко кинул тавричанин, усыпая бороду шелухой.
– Мы заплотим. Ради Христа, вызвольте!
– Коней нема?.
– Что ж, люди добрые, аль нам пропадать? – взмолился Степан, разводя руками.
– Та мы не могим знать, – равнодушно откликнулся другой, в заячьем треухе.
Помолчали. Подошел Афонька, выгибаясь в поклоне.
– Сделайте уваженье!
– Та ни. Це треба худобу морыть.
Молодой, рослый тавричанин в добротном морщеном полушубке подошел к Степану и хлопнул его по плечу:
– Вот шо, дядько: давайте з вами борка? встроим. Колы вы мине придолиете – пидвезу на бугор, а ни – так ни. Ну, як? – Серые, круглые глаза его смеялись, плавали в масленом румянце щек.
Степан оглядел улыбавшихся тавричан и надел папаху.
– Что ж, братцы, значит, надсмешка… Чужая беда, видно, за сердце не кусает.
– Давай спробуем! – смеялся молодой тавричанин, играя из-под смушковой шапки бровями.
Степан скинул рукавицы и оглядел широкие плечи противника, распиравшие полушубок.
– Берись!
– Оце – дило!..
Взялись на поясах. Просовывая пальцы под красный Степанов кушак, весело и легко дыша, тавричанин попросил:
– Пузо пидбери.
Медленно закружились, пытая силы. Степан, сузив глаза, выворачивал плечо, упираясь противнику в грудь. Тот далеко назад заносил ногу, подтягивал на себя Степана, ломал. Обошли круга три. Степан чувствовал, что молодой, сытый тавричанин его сильнее, и вел борьбу тоскливо, уверенный в исходе.
Решившись, пригнул колено левой ноги и рухнул навзничь, больно ударившись затылком о мерзлую кочку. Тавричанин, подкинутый Степановыми ногами, перелетел через него, грузно жмякнулся. Степан хотел вскочить по-молодому, как когда-то, но ноги отказались, а на него уж навалился вскочивший тавричанин, вдавил ему лопатки в выщербленный лошадиными копытами снег на дороге.
Их обступили. Загоготали. Захлопали рукавицами. Степан, выколачивая измазанную папаху, вздохнул:
– Десяток годков скинуть ба, я б тебя повозил…
– Но, дядько, так и быть, пидвезу вас на бугор. Ты заробил соби, – задыхаясь, довольно смеялся тавричанин. – Поняйте ось к тому двору.
Хлеб свалили на широкую бричку, и тавричанин, боровшийся со Степаном, щелкнул на тройку сытых лошадей щегольским кнутом.
– Поняйте слидом.
На бугре, верстах в четырех от слободы, хлеб перегрузили на сани. По дороге завиднелся снег, кое-где перерезанный перетяжками.
Тяжелая дорога вымотала быков. За санями по мерзлой земле захлюстанным бабьим подолом волочился сверкающий, притертый полозьями след.
До хутора оставалось верст тридцать. Степан предложил Афоньке:
– Давай ехать. Хучь ночью, а дотянем.
– Не из чего ночевать, корму клока нет, быков лишь томить.
К ночи доехали до казенного леса. На небе, ясном и черном, сухо тлела, дымилась ядреная россыпь звезд. Морозило. Степан ехал впереди. Спустились в ложок. Впереди быков легла косая тень, следом вышел человек.
– Кто едет?
– С станции, дубровинские, – насторожился Степан и оглянулся на подходившего Афоньку.
– Стой!
– По какому праву?..
– Стой, тебе говорят!..
Небольшой, укутанный башлыком, подошел человек. Синел, поблескивал в перчатке вороненый «наган».
– Шо везете?
