было бессонных ночей, разных приключений и несогласий.
Неважно спалось этой ночью, ко мне все время приближались большие темно-синие глаза нашей и уже не нашей лошади, отзывалось ее обеспокоенное ржание. Я несколько раз просыпался, смотрел на луну, что грустила в одиночестве, и снова беспокойно засыпал. На рассвете я напоил Обменную водой с туманцем, который и зимой таится в нашем колодце, и, вздыхая, вывел ее из овина во двор, где на снег розовыми лужами легли мерцания рассветной зарницы. Руками и щеками я прощаюсь с лошадью, и она, видно, услышала мою печаль, прислонилась ко мне мягкой стариковской губой и грустно-грустно заржала.
— И скот что-то чувствует, — вздыхая, подходит к нам закутанная мать, которая тоже собралась на ярмарку. Как же без нее отец может купить коровенку? — Вот, Михайлик, считай, и нет у нас Обменной.
— Хоть вы не говорите такого, — навивается грусть на глаза.
— И мне жалко, но что сделаешь.
Скоро к воротам подъезжает дядька Трофим с отцом, и наш небольшой двор полнится гулом. Дядька Трофим со всех сторон начинает осматривать и теребить Обменную, а отец не удерживает насмешки:
— Смотришь, не обернулась ли перед торгом на коня?
Дядька хотел было насупиться, но передумал и улыбнулся теми карими глазами, в которые откуда-то захватил такие золотые ободки-перстни, что они аж привораживали женщин.
«Ты же, когда идешь на люди, прикрывай свои перстни веками!» — не раз приказывала ему жена.
— У вас водки нет? — спрашивается дядька Трофим, не отступая от Обменной. — Подпоить ее надо.
— Подпоить лошадь? Да что вы, Трофим? И для чего это? — удивляется мать.
— Водка дает блеск глазам и на некоторое время молодит коня, — со знанием дела объясняет дядька Трофим, который очень жаловал толочься по ярмаркам.
— А зубы она тоже молодит? — подсмеивается отец.
— А зубы ей надо было бы почернить, потому что, когда у коня черные зубы, — и ливерант[48] его возраст не узнает.
— Так у нее на голове уже посеялась гречка[49].
— А гречку надо покрасить.
— Многое ей надо, так не будем тратиться ни на краску, ни на водку.
— Дело хозяйское, — нахмурился дядька Трофим, который умел подпаивать коней, а после такой работы не забывал и о блеске в своих глазах.
Уже совсем рассвело, когда мы выбрались за село. Отовсюду ехали и шли на ярмарку люди, и впереди, и сзади поскрипывал снег, слышались голоса, а девушки всю дорогу припорашивали смехом, и, прислушиваясь к ним, старые липы осыпали голубую изморозь.
У перекрестка мы догнали дядьку Владимира. Он так тянул за собой корову с веревкой на рогах, будто собирался посадить ее себе на плечо.
— Владимир, не скрутите ей вязы, — отозвался дядька Трофим. Скупец сверкнул дурным глазом, но дядька Трофим не отстал от него: — Владимир, усаживайте ее на плечо, а то она вас на рога посадит.
— Есть и безрогие, что на рога усаживают, — наконец мрачно отзывается дядька Владимир.
— А сколько за корову правите?
— Все деньги.
— А молоко от нее, Владимир, хоть на Пасху видели?
— Лучше бы я тебя, такого, безмозглого, не видел.
Но дядька Трофим не сердится, а смеется и уже нацеливает глаза на обочину:
— Вот посмотрите на танец!
Там, возле липы, чуть ли не плача, стояла тетка Дарка, а в паре шагов от нее, как ненормальный, крутился и подскакивал подгонистый подсвинок.
— Дарка, он у тебя карапет или польку-бабочку разучивает? — спросил отец.
— Ох, и не спрашивайте, что эта холера вытанцовывает, — аж застонала женщина. — Купила же на свои деньги несчастье. Думала, кабанчик, а он — кнорус. Это кум вразумил перед торгом залить его водкой, а он что вытворяет! — Женщина ударила кноруса лозиной, тот с испугу сделал пару головокружительных прыжков, осел на задние ноги, взвизгнул и удивленными красными глазами взглянул на хозяйку.
— Он у тебя и на сцене смог бы выступать, — засмеялся отец и многозначительно глянул на дядю Трофима.
— Свиньям водка не так идет на душу, как коням, — пробубнил дядька Трофим.
— Вот не знал до сих пор, что и свиньи имеют душу, — подсек отец дядьку Трофима и покивал рукой тетке Дарке: — Поворачивайся, женщина, домой и протрезви своего танцора огуречным рассолом.
