лукавым глазом и заговорил, как в цимбалы заиграл:
— Слышите, люди добрые! Продается корова — не корова, а чудо! Имеет она четыре дойки, два рога, один хвост — и все доится! В дойках — молоко, рога собирают масло, а хвост — жир.
Покупатели сразу двинулись к корове дядьки Владимира, и вокруг него поднял хохот.
К нам молодцевато подошел дядька Трофим.
— Так продаст Владимир корову? — спросил его отец.
— Теперь продаст, если не передумает: Николай так ее расхвалит, что и Владимир поверит ему.
Скоро дядьку Трофима, отца и маму добрые люди позвали выпить магарыч.
— Как же мы все пойдем? — заколебалась иметь.
— Чего вы, Ганя, сокрушаетесь? — пожал плечами дядька Трофим. — Оставим здесь Михайлика, и пусть правит за лошадь все двенадцать рублей. Разве же мы надолго? Ты же, мальчик, не продешеви! — сверкнул на меня веселыми золотыми перстнями и подался с родителями на магарыч.
Когда они потерялись в человеческой коловерти, я хотел было на минутку отскочить к кобзарю Демку, голос которого долетал с другого конца ярмарки. Но в это время около саней, как вкопанный, остановился поджарый, в высокой шапке крестьянин. Он изумленно дунул на свои усы, отделил от них два прокуренных клочка, потом осторожно обошел вокруг Обменной, хмыкнул и спросил меня:
— Она еще живая?
Такой насмешки отец не придумал бы. Я сердито посмотрел на насмешника и отвернулся. А покупатель погладил лошадь, провел рукой по ее голове, и — чудо — Обменная не оскалилась, а потихоньку заржала.
— Таки живая! — еще больше удивился дядька. На его привядших щеках и под его уже раздвоенными усами шевельнулась улыбка.
Хотелось мне в сердцах что-то отрезать ему, да как-то сдержался.
— Мальчик, а сколько этот одер правит? — хитровато посмотрел на меня купец.
— А зачем он вам?
— Да думаю поставить его в рамку и любоваться.
— Это же и мы делали.
Покупатель засмеялся и снова спросил:
— Так какую он цену правит?
— Двенадцать рублей.
— А чего так дешево правишь? Почему не все двадцать?
— Это уж отца спросите.
— А где же он?
— Где-то на ярмарке, — погрустнел мой голос. Я догадался, что передо мною стоит истинный купец. — Дядя, вы думаете купить ее?
— Таки думаю. Или что?
— Я не советовал бы вам этого делать.
— Что-что?! — вытаращился на меня поджарый, оттопырил губы на поларшина от зубов, а потом расхохотался. — Вот наскочил на продавца! Такого еще не встречал на своем веку! Кумедия, и все!..
Ему это была комедия, а мне — горе.
— Чего же ты не советуешь покупать? — аж нависает надо мною покупатель.
Я оглянулся. Вокруг шевелилась, гудела, била в затвердевшие ладони, смеялась и вызванивала ярмарка, — ей безразличны были мои тревога и грусть.
— Так чего ты не советуешь мне быть вашим сватом? — не терпится сухопарому. — Скажешь чистую правду — куплю бублик.
— Не надо мне ваш бублик.
— Если такой богатый, то как хочешь. Говори, что должен говорить.
— Вы же отцу не скажете?
— Зачем мне на соучастника наговаривать? — правдиво удивляется весь вид поджарого. — Говори!
— Старая она очень.
— Старая, но здоровая, — заступился за Обменную покупатель. — Вы ей впадинки под глазами не заливали теплым воском?
— А это для чего? — с боязнью спросил я. Поджарый пальцами потрогал у Обменной впадинки.
— Развелось теперь хитрецов, что и коней подрисовывают, чтобы нашего брата обмануть. Еще какой она имеет недостаток?
— Немного кривобокая…
— Для рабочей лошади это не большая беда. Еще что?
