— И вредна она: кусает и лягается. А быстро поехать на ней и не вздумайте.
— Спасибо, мальчик, утешил. Ох и утешил, — снова засмеялся купец, ощупывая меня удивленными глазами. — И где только вот такие продавцы берутся? Или тебя, может, наняли отгонять купца?
Именно на эти слова вернулись раскрасневшиеся родители и дядька Трофим. Я сразу же притих, уменьшился, а купец насмешливо обратился к отцу:
— Чем вы, человече, своего рысака кормите?
— Золотыми галушками, — не растерялся отец.
— Оно и видно, что золотыми, потому что все зубы проедены. А какая цена ему?
— Разве дитя не говорило?
Купец подмигнул мне усами, на которые напирал красный, как перчина, нос.
— Дитя такое сказало, что вам надо еще доплачивать, чтобы кто-то взял этого рысака.
— Ой дядя!.. — искривился я и сразу так подался назад, что чуть торчмя не зарылся.
— Что же малое наплело вам? — верит и не верит отец покупателю.
А у того смех аж холмики на щеках выбивает.
— Говорил, что ваша лошадь и старая, как Ветхий завет, и кусается, и лягается, а быстро поехать на ней — нечего и думать.
— Вот дождался помощи! — отец так посмотрел, что у меня в глазах и под ногами закружилась вся ярмарка.
— Так-так, — нахмурился и дядька Трофим. — А еще и в школе науки проходит. Вот и бери такого на ярмарку.
Покупатель, аж качается от хохота, положил руку на отцовское плечо:
— Да вы, человече добрый, не очень сердитесь на своего остряка. Все это я знаю лучше его и вас: кобыла же когда-то была моей!
— Вашей?! — совсем округлились глаза у дядьки Трофима, а по их перстням прошел туманец. — Неужели вашей?
— Моей! — добродушно засмеялся сухопарый. — Я еще каким-то подвыпившим чудакам продал ее за коня и после этого смеялся два дня и три ночи. Проснусь и смеюсь!
— Веселый вы человек, — не знает, что сказать, дядька Трофим. Отец же от этой речи оживляется, а я начинаю понемногу оживать.
А сухопарый, что-то вспомнив, подходит к Обменной, обнюхивает ее губы и спрашивает:
— Вы ее водкой не подпаивали?
— У нас не ваш характер, — хмурится дядька Трофим, а у отца ямка на подбородке вздрагивает, берет «соб» — на смех.
— Да вы не сердитесь: кто кого не обманывает на ярмарке, — дружески посматривает длинноногий на дядю Трофима. — На ярмарке мы все понемногу становимся цыганами. А с вами, надеюсь, сватами будем. Га?
— Может, и будем.
— Продал я когда-то эту клячину за десять рублей, а теперь берите девять — и по рукам. Надо же хоть жену порадовать, что выкрутил у кого-то свой рубль. Как вы на это?
— Пусть будет так! — отец ударил рукой об руку странноватого покупателя, а тот тоже ударил отцовскую руку и полез в карман по мошну.
— Вот люблю, когда какая-то коммерция есть! — наконец развеселился дядька Трофим и грохнул на меня: — Как же ты, отецкий сын, мог такого намолотить? Га?
Я исподлобья глянул ему в глаза и ответил:
— Потому что меня мой отец учил говорить только правду.
— Всюду, но не на ярмарке! — заревел глазами отец. — В торге и святые правды не говорят, — неинтересно торговаться будет. Бублик хочешь?
— Ой хочу! Если можно — с маком!
— Еще и с маком? — стало грозным отцовское надбровье. — Дома я тебе натру мака!
— Э? — не поверил я, потому что разве не видно, что гроза уже проходила над моей неразумной макитрой.
А тем временем покупатель кивает нам головой и уже тянет за повод Обменную. Я подбегаю к ней, прощаясь, обхватываю обеими руками ее голову и вижу, как в больших, возрастом притемненных глазах стоит человеческая печаль.
— Дядя, вы же только не бейте ее, потому что она старая, сработанная, — чуть ли не плача, умоляю крестьянина.
— Да не буду ее кости калечить, — пообещал покупатель и повел с торга уже не нашу Обменную.
Я долго-долго смотрел им вслед, аж пока не исчезли с глаз сначала Обменная, а потом высокая шапка крестьянина.
Раздел седьмой
