— Спасибо, Себастьян, что уважил, потому что главное в нашем деле — душевность, а остальное — все тлен, — по старости лет кобзарь макнул в рюмку седой ус, выжал из него самогонку и только после выпил, что должен был выпить.
— Артист! — показал все зубы Федоренко, хотел так же сделать, но это у него не вышло. Он снова засмеялся и спросил меня: — А ты артистом не думаешь быть?
— И чего тебя все время к артистам тянет? — удивился дядька Стратон.
— Ой, люблю сцену, как свою жизнь! — вздохнул Федоренко. — Иногда как сядешь на ней со своими сыновьями и братьями, так чувствуешь — в рай попал, и никак не меньше!
— А платят за это хорошо? — спросил отец Себастьяна, и все аж легли от хохота. — Нет, таки я пойду, не хочу срамиться с вами! — Старик снова подошел к кожуху, но сын выхватил его из рук отца и швырнул на печь.
— Побудьте еще, отец, без вас и праздник скиснет!
— Вот ненормальный. И что мне делать с тобой? — пробурчал старик, но остался.
— О, еще кто-то к нам! — повернул голову к дверям чуткий Федоренко.
Скоро в жилище вошел старый гончар Демко Петрович, возле которого на ярмарке всегда толпились люди. Одной рукой он придерживал мешок, а в другой держал свой прославленный кнут, выдолбленное кнутовище которого было свирелью. Это же надо додуматься, чтобы даже в кнутовище держалась музыка. Видно, не с близка пришел человек, — на его толстых усах аж звенели ледяные сосульки. Поздоровавшись, он сорвал их с усов, стер наморозь с дуговидных бровей, бережно снял с плеча мешок, в котором отозвались гончарские сокровища.
— Демко Петрович, перекиньте рюмочку с дороги! — пригласил хозяин.
— Для согрева души и рук не помешает, — охватил костлявой загоревшей рукой глиняную с красным цветом рюмку. — Ваше здоровье! Ой!.. Из чего же вы ее, настойку, на самогонку перегоняете?
— Это спроси у Федоренко! — засмеялся дядя Стратон. — Он с какой-то свадьбы принес такое зелье.
Демко Петрович вздохнул:
— Музыка за свою работу имеет веселуху, а гончар — желчь.
— Чего это вы такой печальной завели? — удивился дядька Себастьян. — Кто вас обидел?
— А будешь на свят-вечер слушать грешное?
— Что делать? Послушаю.
— Ну и мотай на ус. Я, Себастьян, очень понимаю разных и всяких, которым положено ненавидеть нас. Но никак не соображу, от какой это болезни иногда свой своего ненавидит, свой своего поедом ест, свой своему и дорогу, и жизнь укорачивает.
— Кто же вам жизнь укорачивает? — насторожилось межбровье дядьки Себастьяна, и насторожилось все его лицо, латанное ветреными лишаями.
— Эт, много говорить, да мало слушать, — мрачнеют глаза мастера, в которых и сейчас, и пожизненно будут меняться блики гончарских огней.
— Говорите! — настаивает дядька Себастьян.
— А я думаю: мы говорим больше, чем надо, да и больше, чем надо, верим пустомелям, поэтому они и научились языком добывать себе мед, а кого- то этим же самым языком жалить, как гадюки.
— Кто же вас ужалил?
— Не меня, а мою работу. Это даже хуже, чем меня. Поэтому и приперся к тебе, председатель! — Демко Петрович заглянул в свой мешок, пошарил, вынул из него кафелину и показал дяде Себастьяну. — Взгляни, если хочешь, на мою игрушку.
Мы все потянулись к загоревшим рукам мастера. На его нежном глазурованном кафеле с камыша взлетела утка, взлетела в зеленый рассвет, к еще не видимому солнышку. Черный глаз птицы доверчиво, по-людски смотрел на нас, а с ее крыла сорвались две капли воды или росы.
— Боже, как хорошо! — аж застонал кобзарь.
А дядька Себастьян поцеловал Демка Петровича.
— Вот человек! Взяли меня и перенесли из зимы в весну. Такое чудо из глины сделать!
— Бог Адама тоже из глины изваял, — вбросил словцо отец Себастьяна, и снова имел за это смех, и снова взглянул на печь, где лежал его кожух.
— Спасибо вам за радость, — поблагодарил гончара дядька Стратон.
— И в самом деле вы имеете хоть каплю радости? — подобрели огнем накупанные глаза Демка Петровича. Он таки знал, что его работа должна нравиться людям, но хотелось, чтобы они еще и еще раз подтвердили это и развеяли неусыпные сомнения, неуверенность, которые больше держатся души творца, чем ремесленника.
— О чем и говорить, — аж вздохнул дядька Себастьян, присматриваясь к кафелю. — И как оно так получается у вас, что от кафелины аж повеяло весной?
