— Кристина, бери рюмку! — приказал дядька Себастьян.
— Хватает хлопот и без нее.
— Чего это не полную налили ей?
— Это чтобы я ее слезами, как свою судьбу, доливала, — тетка Кристина коснулась рукой щек, на которых до сих пор бунтовали румянцы.
— За твое здоровье, Кристя.
— За ваше, люди добрые, — и молодица вытерла глаза.
— Ты чего?
Тетка Кристина доверчиво и грустно взглянула на Себастьяна:
— Послушались уши его языка, а теперь горя и ведром не вынесешь. Конечно!..
— И где мои глаза были, когда ты невестилась? — тихо спросил себя дядька Себастьян.
— Ой! — тетка Кристина вздрогнула и самой грустью прошептала: — В лесах тогда были твои глаза.
— И кого теперь винить, леса или себя?..
Молодица что-то тяжело отвела рукой от себя, вздохнула:
— Эт, не будем об этом… Не каждый встречает свое щедрое утро или щедрый вечер… Что теперь мой хитрый мацапура[55] вытворяет?..
Уже потом село узнало, что Юхрим после разговора с председателем уездисполкома метнулся с доносом и жалобой аж в Винницу. И там поразил, удивил и разжалобил работников губфинотдела своим коронным, откуда-то украденным предложением, что он, беспокоясь о государственном рубле, даже из-под гадюки извлекал копейку. Дело закончилось соломоновым решением: с Демка Петровича сняли налог, а Юхрима забрали работать в округ…
— А что это за паренек у тебя? — остро глянул на меня Василий Иванович.
— Михайлик! — одним словом ответил дядька Себастьян.
— Это часом не тот, что космографию читал? — прищурился председатель уездисполкома.
— Он самый!
— Так вот ты какой? — удивляется Василий Иванович и приближает ко мне сонный туманец своих непривычных глаз. — Очень хочется читать?
— Очень, — неловко говорю я.
— А как ты читаешь? От корки до корки и посредине немножко?
— И посредине немножко, — качаю головой и не сокрушаюсь.
— И что теперь читаешь?
— Эт!
— Ты чего загордился?
— О! Такое скажете, — начинаю печь раки.
— Как эта книжка называется?
— «Арабская земля и Магометова вера».
— А это тебе крайне надо знать? — и смех закружил вокруг меня, как танец.
Так что мне осталось делать? Тоже смеяться.
— И у меня такой ребенок: всюду рыщет за книжками, а их нет, — отозвался дядька Стратон.
— Беда? — сочувственно смотрит на меня Василий Иванович.
— Не так беда, как полбеды, — отходя, отвечаю ему.
— А читать же хочется?
— Аж душа болит.
— Вот этого я не хочу, чтобы у малого душа болела, — и Василий Иванович повел косой бровью на дядю Себастьяна. — Прошу тебя, при случае заскочи в Майдан-Треповский[56] — там теперь наилучшая библиотека.
— Это дело! — одобрительно кивнул головой дядька Себастьян и весело глянул на меня. — Там книжек — море!
— Ой! — самопроизвольно вырвалось у меня. Я сразу же с перепугу прикрыл рукой губы, а все засмеялись, даже отец Себастьяна дружески покачал печальной головой.
А Василий Иванович вынул из кармана записную книжку, отодвинул от себя полумисок со студнем и начал на бумаге выписывать радость для меня.
Я все косился на веселые размашистые буквы, которые так подхватывали друг друга, будто готовились к танцу, и меня обсыпало то ли искрами, то ли звездами. От радости чуть ли не затанцевал на скамейке. Если везет, так везет головорезу!
