— Разве не видишь? Липовый цвет.
— На чай собираешь?
— Нет, наша кооперация принимает его на лекарство. Вот я и заработаю себе на тетради. Насобираю цвета аж на целый серебряный рубль, потому что очень люблю, когда есть много тетрадей. Давай вместе собирать цвет. У меня в шалаше и посушим, потому что на солнце нельзя. Как ты?
— Можно и вместе.
— Так сперва пошли есть мед.
Но в это время возле нас шевельнулась чья-то тень. Я оглянулся. Возле самой Любы со старенькой берданкой в руках остановился темнолицый, с вывернутыми губами дядька Сергей — тот, что до недавнего времени прятался в разных схронах от революции. Он вперил в меня тяжелые холодные глаза и насмешливо спросил Любу:
— Кого это ты, девка, хочешь медом угощать?
— Добрый день, дядя, — с достоинством ответила Люба.
— Не очень он и добрый: все меняется теперь. Так кого же должна медом угощать?
— Михайлика. Мы с ним вместе в школу ходим.
— Сейчас не то что малые, даже старики поглупели: все чего-то грамотеями хотят стать. А кто же будет свиней пасти?.. — Дядька Сергей пренебрежительно повел на меня берданкой. — Чей он?
Люба сказала. У охотника сразу похолодели не только глаза, но и все узковатое лицо. Он презрительно осматривает меня с головы до ног и начинает жевать губы:
— Так-так-так. Значит, ты потомок того языкослова, что верховодит в комзлыднях и все что-то имеет против меня? Га?
Я растерялся, а Люба взглянула на охотника и рассмеялась.
— Ты чего? — дядька Сергей подбросил черные дужки бровей.
— Вы и о дяде Николае говорили, что он имеет что-то против вас.
— И это правда.
— И мой отец тоже что-то имеет против вас.
Теперь уже растерялся дядька Сергей, моргнул раз и второй черными неровными ресницами, сплюнул:
— Хоть от детей узнаешь, что думает о тебе родня. Ох, недаром я так упирался, чтобы моя сестра не выходила за того серпастоусого. Что же, девка, подкармливай, подкармливай нищих медом, а они твоего дядьку возьмут за жабры, — и охотник взялся рукой за горло, где, наверное, должны были быть жабры. — Но чего я тебе говорю? Это не твоего ума дело. Скажи, вон там барсук еще живет? — и дядька Сергей нацелился берданкой на нору зверька.
— Что вы, дядя, делаете?! — испуганно вскрикнула Люба.
На вывернутых губах охотника причудливо искривилась улыбка:
— Не бойся, девка, он мне теперь не нужен. Вот когда нагуляет жир, я таки доберусь до него. Здесь какой-нибудь козочки или зайца не видела?
— Нет здесь ни козочки, ни зайца.
Дядька Сергей хмыкнул:
— Да неужели нет? Так я и поверю тебе!
— А вы разве хоть кому-нибудь верили?
— Царю верил, и то напрасно — прогадал! — стало злее лицо и вся фигура дядьки Сергея. Он еще что-то хотел сказать, но передумал, крутнулся и, держа берданку наперевес, осторожно пошел в глубь притихшего леса.
— Попрощается сегодня с жизнью какой-нибудь зверь или птица. Не приведи господи иметь такого родственника, — сказала Люба чьими-то словами. — Отец говорит, что у него затвердевшая совесть.
— А у твоего дядьки в самом деле есть жабры?
Люба фыркнула:
— Чего же ты у него не спросил? Вот было бы весело. Пошли же в шалаш.
Но после речи дядьки Сергея мне даже меда не захотелось.
— Лучше сначала нарвем липового цвета.
— Ну как хочешь. Я знаю такую липу, что пахнет аж на пол-леса. Наверное, ее цвет наиболее целебный. Правда же, хорошо будет, если он поможет какому-нибудь доброму человеку — возьмет и поставит его на ноги?
— Ге. А далеко эта липа?
— Аж возле оврага. Вот сейчас расстелю цвет в шалаше, и побежим себе.
Я взглянул на Обменную, на небо, которое обкладывали неспокойные грозно-фиалковые тучи, а Люба тем временем уже выскочила со своего лесного жилища, и мы побежали к той липе, которая должна была помочь добрым людям. Стройная, как тополь, она чуть наискось стояла над оврагом,
