— Имею, тетушка. Мама подарила мне свой.
— Помоги же тебе судьба быть хорошим жнецом, и косарем, и пахарем, и сеяльщиком, — ласково смотрит на меня тетка Одарка и вздыхает, потому что у нее война забрала ее косаря и пахаря.
— Спасибо вам.
«Спать пойдем, спать пойдем…»
— Где ты, перепелка, будешь завтра спать, когда придут жнецы? — обращается тетка Одарка к ржи и снова вздыхает — жалеет бедную пичужку.
— Ты тоже, как перепелка, живешь, — с печалью и сочувствием говорит отец. — Как дети?
— Растут потихоньку. Старшенький уже в школу собирается. Само где-то букварь достало, просыпается с ним и засыпает с ним. Вот вынуждена была перешить малому отцовскую одежду. — И вдова подняла руку к глазам.
— Не плач, Одарка. Бей бедой об землю, как сапожник голенищем об лавку.
— Я уже, Афанасий, и не плачу. Так наплакалась за войну, что, наверное, и глаз разрежь, так слезы не добудешь.
— Жизнь… — задумчиво говорит отец свое любимое слово.
— Вот, послушайте, ветряная мельница плачет. Может, и ее какая-то печаль или терзание съедает?
Мы все притихли и услышали, как тихонько-тихонько грустили крылья ветряной мельницы. Тетка Одарка положила свою очерствелую от работы руку мне на голову.
— Ты же только осторожненько жни — серп не игрушка… Ох, еще рановато тебе орудовать им.
— Вот и не рано. Сами увидите, — защищаюсь я.
Тетка Одарка улыбнулась, поклонилась отцу:
— Бывайте здоровы.
— Будь здорова, женщина добрая.
«Спать пойдем, спать пойдем…»
— Как распелся, — кивнул отец головой на невидимую птичку, еще какую-то минутку прислушался к крыльям ветряной мельницы и дернул вожжи. Потихоньку заскрипели колеса, и потревоженная пыль запахла молодой рожью.
Обойдя хуторок-однохатку, мы оказались на скошенных лугах, где темнели стожки сена. Здесь уже на далекую песню перепела отозвался коростель. Вот и наш покосный луг; он прислоняется к речушке, за которой начинаются луга соседнего села, того, что в войну было сожжено дотла. За речушкой горит огонь, возле него виднеется одинокая фигура ночлежника.
— Слышишь, как запахло кулешом? — говорит отец, путая Обменную. — Ты, Михайлик, где хочешь спать: на телеге или под стожком?
— Где скажете.
— Я ж тебе, как жнецу, даю выбор.
— Лучше кладите на стожок.
— Чтобы свысока падать, а низко охать? Кто же тогда завтра будет нам рожь жать?
— Тогда кладите под стожок.
— Тебе сена надергать?
— Я сам.
— Хозяйский ребенок, — подсмеивается отец, подходит к телеге и обеими руками подхватывает меня, уже полусонного. — У тебя и в самом деле ноги — как деревянные.
— Ничего, так скорее и танцором, и человек станешь, — повторяю отцовские слова, а он прислоняет меня к груди, говорит, что я стал языкастым, и натрясает на мои волосы смех. Отец смеется так же хорошо, как и дедушка, только из его глаз брызгают не слезы, а искры, их даже в темноте видно.
Мы вдвоем надергали сена, расстелили его возле стожка, а отец накрыл эту постель киреей[33], той самой, в которой меня, босого, носил в школу… Почему я тогда не умел уважать эту одежину, как уважаю теперь, когда на виски выпал вечный снег?..
— Ложись, сынок, потому что люди уже ночь разобрали, — нам ничего не останется.
И мне становится смешно: представляю себе, как люди по охапке, словно сено, разносят ночь по домам.
— Ложитесь и вы.
— Пойду к огоньку: посмотрю, кто там душу греет.
— И я с вами.
— Не выспишься, приставала.
— Я только немножечко-немножечко побуду с вами.
— Ну пошли, — отец прижал меня рукой, и мы пошли на огонек, который так привлекательно, золотым цветком, выхватывался из петровчанской ночи.
