Над нами зудели комары, возле нас спросонок то и дело всхлипывала речушка, а над всем миром протекала звездная мгла. И так хорошо было в ней идти к соблазнительному огоньку, к чьей-то загадке или сказки, к чьей-то жизни.
— Э, да это дед Корней! — обрадовался отец, когда ночлежник, услышав шаги, обернулся к нам. — Добрый вечер, дед Корней!
— Если взял с собой ложку, то, небось, будет добрый.
— Я только сына догадался взять.
— Догадливый, что и говорить. Еще бы жену захватил. — У деда Корнея сразу смеются глаза, брови, губы и длинные усы, к которым подбирается огонь. Вот мужчина привстает от костра, снимает, здороваясь, брыль[34], и мы видим на его голове седую разлохмаченную зиму. А на руке у старика слабо дышат стянутые на живую нитку шрамы.
— Как вам, деда, живется?
— Часом с квасом, порой с водой. — Дед Корней брылем накрывает свою зиму и дружески смотрит на меня. — Уже имеешь, Афанасий, помощника?
— Считайте, дождался жнеца.
— Вот как?! — удивляется дед Корней, удивляются его темные, огнем накупанные глаза. Он кротко касается рукой моего плеча. — Неужели ты, Пшеничное, умеешь жать?
— Немного умею, — неловко отвечаю старику, и страх как переживаю за завтрашний день, и опасаюсь, чтобы отец сегодня насмешливым словом не принизил меня. Но отец, ободряя, говорит, что у него сын не ленивец, и за это я не знать как признателен ему.
Дед Корней покачал головой:
— Вот так и проходит наш век: одни учатся жать, а другие разучиваются.
— Кто же это, деда, нынче разучивается жать?
— Да хотя б и я, — загрустил старик, и загрустило не улежавшееся золото в его глазах. — Уже серп стал мне тяжеловатым, выпадает из руки, — и посмотрел на свои шрамы, которые были зашиты на живую нитку.
— А что врачи говорят?
— Глупое говорят. Сговорились себе и уцепились в дедову старость. Им бы хотелось на печь упаковать мои лета. А какая же это старость, когда имею лишь семьдесят пять лет? Моя мать до девяносто четырех жала. Что-то мельчает теперь и наш век, и здоровье. Все очень нервенными становятся, и все жизнь чью-то не ценят, и все бомбами замахиваются на нее. А бомба человека лучшим не сделает.
— И вы же, деда, бомбы возили, — что-то вспомнив, засмеялся отец.
— Так вот же и выдыхаю эти бомбы теперь, — уже и серп выпадает из руки.
— Деда, вы на самом деле были на войне? — обрадовался я и уши развесил, надеясь услышать что-то интересное.
— Да нет, это меня впихнули в войну, — неохотно ответил старик и начал ложкой мешать кулеш. — Пшено уже разомлело.
— Деда, расскажите, как вас впихнули в войну, — просил мой голос.
— Нет там чего рассказывать, незачем и слушать, — насупился, наерошил те брови, которых бы хватило на двух дедов. — Вон лучше беги к телеге, найди ваганы[35] и ложки в полотне, и подумаем, что делать с кулешом.
— Мы уже ужинали, деда.
— Беги, беги. Мой кулеш сам Котовский так ел, что аж за ушами трещало, еще и нахваливал.
— Ой! В самом деле сам Котовский ел? — замираю, как завороженный. — Так вы его видели?
— Даже фотографию с нас обоих делали.
— Расскажите, деда!
— А что тебе дед сказал? Вижу, и ты непослушным уродился.
Я сразу же побежал к телеге, возле которой спокойно жевали жвачку круторогие волы, нашел ваганы, ложки, а в глазах мне все стояло, как дед и кулеш ел, и фотографировался аж с самим Котовским. Чем же так прославился дедушка? Видать, недаром у него рубцеватая рука.
А кулеш у деда и в самом деле был такой вкусный, что его и Котовский мог нахваливать. Мы тоже хвалили казацкое блюдо, и старик был этим очень доволен.
— Деда, а Григорий Иванович тоже деревянной или какой ложкой ел кулеш?
— Деревянной, только чуть больше твоей, — заговорщически улыбнулся старик и потянул меня за волосы. — Все, Пшеничный, хочется знать?
— Ой, хочется! Это же так интересно!
— Расскажите ему, деда, немного о себе, потому что он теперь и мне покоя не даст: хоть оно малое, а как репей. — Отец берет котелок и собирается пойти с ним к речке. — Вас же и в газете печатали.
— Да печатали, и не самого, а с волами.
— С волами?! — аж подскакиваю я.
