Вдруг возле школьной изгороди верхом на коне появляется дядька Себастьян. Перед ним на седле лежит какой-то немалый ящик. Вот председатель встал в стременах, соскочил на землю и впереди себя понес ящик к школе. Я выбегаю навстречу дяде Себастьяну, кланяюсь и спрашиваю:
— И вы к нам?
— И я к вам, Михайлик.
— Может, учиться?
— А что ты думаешь: с большой охотой сел бы за парту. Здоровлю[41] тебя с первым днем обучения.
— Спасибо. А что вы несете?
— Смотри! — дядька Себастьян ставит на землю разделенный на две половины ящик, а в нем аж сияет целое богатство: одна половина забита ароматными, как конфетки, карандашами, а вторая — ученическими ручками. Я никогда не видел столько такого добра и растерялся перед ним. — Что, Михайлик? — смешно подмигнул мне бровью дядька Себастьян: ему и самому приятно смотреть на это сокровище.
— Где же вы достали столько?
— Аж в Виннице.
— И что с этим добром будете делать?
— Отдадим учителям, а они раздадут ученикам.
— Это, значит, подарок нам? — радуюсь я.
— Подарок от комбедовцев: мы не учились, так учитесь вы, в люди выходите! — И тут дядька Себастьян хмурит свою бровь, под которой только что держал веселье, и пальцем касается моей веревочки на шее. — А это, сорванец, что за новость у тебя?
— Какая же это новость? Привязывают школьники к шее карандаши, привязываю и я.
— Это бедность наша привязывает! — сердится на кого-то дядька Себастьян, разрывает веревочку и высвобождает от нее шею и карандаш. — Слышишь, Михаил, ничто не должно гнуть человека или висеть у него на шее: ни ярмо, ни цепь, ни крест, ни даже карандаш! Понял?
Я тогда не очень понял, чего дядька Себастьян так возмутился на мою веревочку, недоуменно присмирел. А председатель комбеда вынул из кармана пиджака сначала какую-то книжку, потом карандаш, который тоже пах конфетками, и протянул мне.
— Вот тебе от меня.
— Может, не надо? — усомнился я.
— Чего это не надо? Пиши на здоровье.
Я засмеялся.
— Ты чего хихоньки справляешь? — под бровь дядьки Себастьяна снова прибилась веселость.
— Чего? Я слышал: пейте, ешьте на здоровье, а вот чтобы писать на здоровье — не слышал.
— Еще услышишь — имеешь время. Всякие поганцы такое пишут, что и здоровье, и даже жизни забирают у людей. А нам надо писать только на здоровье людям.
— Дядя Себастьян, что это за книжка у вас?
— Политграмота.
— Политграмота? Это о чем же?
— Как тебе сказать? — собрал на высоком челе с полдесятка морщин. — Вот космография — это наука о том, что делается на небе, а политграмота — что надо делать на земле. Возьми себе на день, может, что-то поймешь, — дядька Себастьян дал мне книжку, подхватил ящик с ученическими сокровищами и пошел к учителям.
Меня сразу же обступили школьники, рассматривая и карандаш, и новую книгу.
— Везет же кое-кому, — завистливо говорит Ульян и так же, как недавно в шапочку, тыкает пальцем в книгу: — И что это за штука — политграмота? Знаешь, или где там?
— Почему не знаю? — отвечаю вопросом на вопрос и пускаюсь берега: — Есть две высшие науки — космография и политграмота…
— Чем же она высшая?
— Сам подумай своей головой: просто «грамота» есть обычная грамота, а здесь еще впереди стоит «полит», поэтому она и является высокой наукой.
Это объяснение удовлетворяет и Ульяна, и меня, и школьников. А чтобы совсем не завраться, я быстро заскакиваю в школу, и здесь меня в коридоре встречает Люба.
— Михайлик, это ты?! — удивляются и почему-то так радуются ее карие глаза, что и мои начинают улыбаться.
— И ты уже пришла в школу? — не знаю, что сказать ей.
— Я первая пришла, — и поворачивается так, чтобы хорошо было видно ее сережки, которые висят себе и дремлют на темных мочках ушей девочки. — Все боялась, чтобы не опоздать.
