Еще беда: за Шуйским я послал,
За князь Иваном, чтоб помог он мне
Все разобрать, а он велел ответить,
Что нездоров; упрямится, должно быть.
Я вновь послал: челом-де бью ему,
Такое-де есть дело, о котором
Не знает он!
Входит Клешнин.
А, это ты, Петрович!
Откуда ты?
Клешнин.
От хворого.
Федор.
Откуда?
Клешнин.
От хворого от твоего слуги,
От Годунова.
Федор.
Разве он хворает?
Клешнин.
А как же не хворать ему, когда
Его, за все заслуги, словно пса,
Ты выгнал вон! Здорово, мол, живешь!
Федор.
Помилуй, я…
Клешнин.
Да что тут говорить!
Ты, батюшка, был от младых ногтей
Суров, и крут, и сердцем непреклонен.
Когда себе что положил на мысль,
Так уж поставишь на своем, хоть там
Весь свет трещи!
Федор.
Я знаю сам, Петрович,
Что я суров…
Клешнин.
Весь в батюшку пошел!
Федор.
Я знаю сам, но неужель Борис
Не помири?тся, если я скажу,
Что виноват?
Клешнин.
Он столького не просит.
Лишь прикажи мне приложить печать
Вот к этому листу о взятье Шуйских
Немедленно под стражу – и он снова
Тебе слуга!
Федор.
Как? Он не перестал
