тянет за волосы, кусает в загривок и нарочно неспешно двигается. Чонгук сильно сжимает член внутри и резко подается назад, пытаясь ощутить У полностью в себе. Чихо, понимая, что и сам так долго не протянет, по новой начинает вдалбливаться в тело под собой, и к удивлению Чона, накрывает его руку на члене своей. После еще нескольких резких толчков Чон изливается на столик, а Чихо — в презерватив. Стащив резинку, У сразу откидывается назад на диван и закуривает новый косяк. Чонгук сползает со столика на пол и, размазывая собственную сперму по животу, опускается под ноги У не в силах пошевелиться. Чихо подтаскивает Чонгука к себе на диван и протягивает руку к лежащей у изголовья бутылке виски. Открутив крышку, он невесомо ведет горлышком по щеке Чонгука, очерчивает подбородок, легонько надавливая и заставляя обхватить стекло губами прежде, чем наклонить бутылку. Чонгук давится, не успевая делать глотки, виски вытекает изо рта на шею и скользит холодным янтарем по груди. Чихо наблюдает за неумелыми попытками Чона выпить больше, чем разлить, и смеется.
— Открой рот, — говорит У Чонгуку, который, послушно открыв рот шире, смотрит на своего мучителя.
Чихо делает глубокую затяжку и, вплотную приблизившись к лицу Чонгука, выдыхает дым ему в рот. Потом У вставляет свой косяк между чужих влажных губ и снова смеется от того, как парень, согнувшись, начинает кашлять.
— Никогда не пробовал? — У притягивает Чона к себе на колени. — Хочешь, научу? — Чихо показательно делает затяжку, блаженно прикрывая глаза.
— Поменяемся? — слышит Чонгук позади себя чей-то голос.
— Я с ним еще не закончил! — грубо отвечает ему У и снова вкладывает косяк в чужой рот.
Чонгук совершенно точно мечтает сейчас попасть под машину или хотя бы выйти с разбегу в окно, чтобы хоть как-то стереть отпечатки Чихо по всему телу. И не без труда заставляет себя притормозить перед желанием соскочить с его колен и разбомбить собственную притворную маску на лице.
Чонгуку даже кажется, что его швыряет куда-то назад, прямо с размаху, молотком под затылок, переламывая позвоночник о крепкие подлокотники дивана, выбивает воздух из легких, вспарывая нутро, легко рассекая капроновые нити той самой закончившейся в эти секунды жизни. Той самой жизни, которую Чон все это время пытался подобрать с проклятого, навсегда въевшегося в память мокрого от дождя порога чужого дома, в двери которого он первый и последний раз постучал четыре года назад.
И вот бывает же в жизни что-то сильнее тебя. Будь то люди, чувства, обстоятельства. Одному не справиться. Чонгук и не справился. Не знал только, что будет так больно. Настолько, насколько вместить в себя было уже невозможно. Чтобы из каждой разошедшейся по телу трещины пробивалась концентрированная плавящая боль. Как сейчас. Когда все, что остается — видеть и понимать.
Его. Трахнул. Чихо.
У Чонгука искры в зрачках взрываются, стоит сознанию затуманиться алкоголем и травкой, разламывая все барьеры, которые так тщательно прятали правду и затирали действительность. Чон по привычке пытается стянуть рукава кофты на пальцы запоздало понимая, что он обнажен и прятаться негде, поэтому приходится только отсчитывать собственные вдохи и всматриваться в свою ладонь, которая впервые начинает противно колоться там, где остались мелкие шрамы от утопленной в осколках зеркала беспомощности. Это пугает так сильно, как никогда до, и Чон хрипит что-то невнятное сорванным голосом и пытается отползти от У подальше. Чихо немеет на раз от переливов этого хриплого шепота и пошевелиться не может, потому что в этих звуках столько запрятанной, совсем непонятной ему боли и такой не оформившейся еще паники, что становится не по себе. Чихо отстраняет Чонгука от себя, цепляет пальцами за подбородок, чтобы глаза в глаза, и вглядывается в лицо, старается распознать хоть что-то, но один из друзей лупит его по плечу и громко орет что-то под самое ухо. Чон вздрагивает и отворачивается, мгновенно затирает любые отголоски идеально ровной холодной маской неприкосновенности, снова потерянно дергается в сторону, но остается сидеть. Потому что Чонгуку вдруг кажется, что как бы он хорошо не прятал, Чихо все равно успел ухватиться за всё, за что хвататься ему нельзя. Но когда У поворачивается обратно и проводит ладонью по обнаженной спине, Чонгук выдыхает, понимая, что порыв прошел, а Чихо снова заливается виски, забыв, что еще минуту назад что-то было не так.
И вроде бы всю оставшуюся ночь Чонгука перетягивает по рукам из одной стороны в другую, меняя местами с Чимином и Лиамом, но Чон все равно продолжает чувствовать, как его топит изнутри собственным отчаяньем и липкой вязкой грязью, на порядок темнее, чем он хоть когда-нибудь мог себе представить. И это рубеж, граница, после которой Чонгук готов похоронить себя заживо. Впервые понимая, что все. Он не переживет больше, не эту ночь точно. Теперь собственная никчемность не сотрется, а рваные дыры на сердце не срастутся заново. Потому что Чонгук вдруг так чётко понимает, как мало осталось его самого. Настоящего его. Не слоев из грязи и похоти, затопивших с головой, прожигающих тонкие хрупкие легкие так, что Чон захлебывается этой мазутной черной жижей, и когда за руку хватает кто-то из этих пятерых извращенцев, Чонгуку уже все равно. Потому что он и так опустился сегодня гораздо ниже дна, собственноручно затягивая на шее удавку и выжимая из себя все заряды на жизнь. Потому что дальше ничего нет, конец дороги, обочина и обрыв. Потому что ниже падать некуда. И еще бесконечное множество «потому что», от которых не отмыться. И одна единственная причина, зияющая огромной стирающей в пыль черной дырой Вселенной без сопротивления — ты грязный, Чон Чонгук, потому что тебя трахнул твой собственный брат.
Комментарий к 1.
Просто Чихо после Бермуды ахуенен, он вообще ахуенен. А Чонгук настолько красив, что это точно его роль.
========== 2. ==========
Flashback
