Как одинок человек всю жизнь! В детстве мать, к<отор>ая вечером, когда ее безумнее всего любишь, – уезжает в концерт…
Пока вся Москва 1919 г. несла снежную повинность, я несла – нежную.
Иду по Николопесковскому.
– Зайти к Бальмонтам? – И сразу видение самой себя, – смеющейся, курящей, курящей, курящейся, – над стаканом чая, к<отор>ый не пью, потому что без сахара – скучно, а с сахаром – совести не хватает, ибо кусок сахара сейчас 4 р<убля> – и все это знают.
И от этого видения – почти физическая тошнота.
Мое веселье скорей удивляет, чем очаровывает. – «С чего это она?»
Дуракам мое веселье подозрительно: смеюсь, как дура, а через секунду – китайская грамота какого-нибудь рассужденья об аристократизме.
В. Гюго. «Общие места». – Да, если солнце – общее место.
К маленьким поэтам: Для того, чтобы воспевать японские вазы или край ноготка Вашей возлюбленной – достаточно казаться.
Чтобы говорить о Боге, о солнце, о любви – нужно быть.
Стиль есть бытие: не мочь иначе.
Почему я так глубоко беспомощна во всем, что другим так легко? – найти чей-нибудь дом, взять билет на вокзале, выкроить по готовой выкройке – детскую рубашечку.
Определенная атрофия какой-то части мозга. О, как я издалека чую то, чего не могу, и какой у меня тогда кроткий – от неизбежности – голос!
Душа у меня – царь, тело – раб.
Бог, давший мне широкие плечи и крепкие руки, знал, что он делал. Но Бог, давший мне при этом такую душу – определенно не знал.
Аля: Марина! Когда у нас совсем нечего будет есть – даже гнилой картошки – я сделаю чудо. Я теперь его не делаю, п<отому> ч<то> раз мы едим гнилую картошку – значит, ее можно есть?
– «Марина, я только представляюсь маленькой девочкой, я только представляюсь, что я труслива, что я ленива, что я не хочу есть.
Я – существо, Марина! Я знаю все вперед – и все назад».
«Марина! Ведь Вы тоже не простой человек!»
– «Ты думаешь?»
– «Неужели Вы этого до сих пор не знали? Как же Вы можете быть простым человеком, когда у Вас – такая дочь?!»
Заставить изображение Спасителя портретом Наполеона (глаза, как угли – в золоте киота!). Вот мои 16 лет. (Внучка священника Владимирской губ<ернии>!).
Я во Франции XX века – бессмысленно. Все мои партнеры (указывая на небо или в землю): – там.
Революция в Венгрии: Будапешт. Демонстрация кельнеров с цыганским оркестром.
У телефона: – Я слушаю. Муж<ской> голос: – Попросите, пожалуйста, Марину Ивановну. – Это я. – Ах, это Вы, Марина Ивановна? Я не узнал Вашего голоса. Говорит К. В. К<авдаур>ов. – Здравствуйте, К<онстантин> В<асильевич>. – М<арина> И<вановна>, я получил известие из Крыма и должен Вам сказать, что Сережа… – Убит, – мысленно подсказываю я. – Жив и здоров и просил Вам кланяться.
Минут пять спустя начинаю плакать. – Точное чувство до краев переполненных глаз, – слезы еще не текут. Колени дрожат. Чувство легкой физической тошноты.
Благовещенье! Благая весть! Недаром это мой любимый праздник! Я ровно 6 мес<яцев> ничего не знала о Сереже!
У меня есть судьба. Поэтому – быть может – я так – дотла – лишена честолюбия.
Вижу ее ясно, как на географической карте. Если бы я была на острове, у меня тоже была бы судьба.
Я в любви: Гибкость до последнего предела, и – в последнюю минуту – отпор. (Гордыня).
З<авад>скнй: – «М<арина> И<вановна>, я хочу прийти к Вам. Можно?»
Я: – «Нельзя. У меня дверь заперлась и не открывается».
А<нтоколь>ский: – «А помните, что Вы говорили про красоту? Помните: красота – отмычка».
З<авад>ский, деловито: – Нужно будет прийти.
Два несчастных счастья:
