— Быстрее, быстрее ногами шевелить! — прикрикнул Ганс на «работяг» (а это, без сомнения, были «работяги»), после чего равнодушно сказал мне: — А-а, всё равно ни черта не понимают.
Я спросил его, откуда эти «работяги», и он ответил, что его это мало заботит.
— Отовсюду. Всё больше из Бразилии и Венесуэлы — индейцы, мулаты, всякий сброд. Это чернорабочие. Ещё были настоящие инженеры, их привозили из Европы. Евреи, французы, славяне… Они уже исполнены. Вот эти сейчас ваш груз в бункер отвезут — и их туда же. Последняя партия, сто девяносто голов. Они больше не нужны, да и кормить их уже нечем.
Только тут до меня дошло, что это значит — «исполнены», «исполнять». Это могло означать только одно: смерть. Не знаю, в каком виде, но смерть. Мне стало не по себе. Я решил сменить тему.
— Герр унтерштурмфюрер, что у вас случилось с радиостанцией? — спросил я.
— Не с радиостанцией, а с радистом, — поправил Ганс. — Шлялся по острову, свалился в овраг и шею сломал. Еле нашли. Пробовали включить сами — не работает. Один умник из эсэсманнов сказал, что вроде учился на радиста; полез посмотреть, она бабахнула, дым пошёл… словом, не работает.
— Неужели у вас всего один радист? – удивился я.
Ганс поморщился.
— Да нет… трое их было. Такая история — прямо «Тристан и Изольда». Между прочим, из ваших были, из флотских. Фельдфебель, радист и радистка. Стационарный узел связи, две рации. За два с половиной года у них тут любовный треугольник приключился, а потом и четырёхугольник, когда ещё и один из наших охранников в неё втюрился.
— А дальше?
— Дальше? Дальше всё, как в бульварном романе. Один другого ножом зарезал, она утопилась, причём к шее половину всех аккумуляторов привязала, охранника расстреляли по законам военного времени… в итоге один радист с одной рацией и остался. Сумасшедший дом… Это полгода назад было. Теперь вот этот идиот разбился. А с мая-месяца — ни одного корабля, ни одного самолёта.
Ганс вынул из кармана белоснежный носовой платок с вышивкой и тщательно промокнул виски.
— Как вам наша форма? — неожиданно спросил он.
Я замялся: сказать правду — ещё обидишь.
— Непривычно, да? Просто в длинных штанах совсем невозможно, — пояснил Ганс. — Жара ведь. Мы с комендантом сами придумали. Гетры рядовым эсэсманнам — только по особым торжествам.
Этот Ганс, наверно, лет на пять старше меня. Чувствуется, что ему здесь невыносимо скучно — в этом банановом и кокосовом раю. В отличие от меня.
Мы повернули направо и пошли чуть в гору. На обочине стоял чёрный легковой «хорьх» без номерного знака. Ганс показал на него пальцем и сказал:
— Бензина нет. У нас вообще с топливом тяжко. Почти ничего не осталось. Электростанция вот-вот встанет, но доктор обещал, что привезут топливо для «шатра», и во всём бункере электричество появится, — и тут Ганс прикусил язык, словно сболтнул лишнее. Он замолчал, сопя в такт шагам, а я не стал переспрашивать. У меня и так всё перепуталось в голове, плюс ещё эта жара…
В одном месте вправо от дороги отходило ответвление к пригорку под скалой удивительного чёрного цвета, где виднелись разукрашенные в маскировочный цвет, но всё равно хорошо заметные двери. На дверях был нарисован имперский орёл. Я подумал, что это и есть бункер, но мы прошли мимо и повернули налево, всё так же идя по бетонной дороге. Я совсем устал, ноги еле слушались.
Наконец, мы вышли к бетонированной площадке, устроенной на склоне большого холма, по-видимому, того самого, на который запрещается лазить. Дорога на площадке не заканчивалась, а уходила дальше вокруг холма со стороны, ближней к морю. На площадке приткнулись два крытых грузовика. Прямо в холме были устроены две двери — большая и обычная. Двери были стальные, покрашенные во всё те же маскировочные пятна и с нарисованными орлами. Ганс нажал комбинацию кнопок, и малая дверь лязгнула замком. Он начал вращать приделанный снаружи стальной штурвал, массивная створка открылась вовнутрь, и мы вошли в пахнущий сыростью коридор-потерну, освещённую редкими тусклыми лампочками. Интересно, что за всё время я не заметил ни одной предупреждающей либо запрещающей надписи, которые у нас так любят. Потерна закончилась серой стальной морской дверью, за которой оказались ещё три обычных деревянных. Мы вошли в крайнюю слева и оказались в довольно просторной радиорубке. Ганс включил свет.
— Вот, — сказал он и указал на новенький длинноволновый «телефункен».
Кроме радиостанции, в помещении находились двухъярусная койка, книжный шкаф, сейф, стол. В стене была ещё одна дверь — как сказал Ганс, в спальное помещение радистов. Я отметил про себя кавардак, за который мне, например, вмиг открутили бы голову. Впрочем, я прибыл сюда не порядок наводить...
Едва я вскрыл рацию, мне тут же стало ясно, что заработает она только в том случае, если ей заменить всё нутро. Она была просто-напросто сожжена. Мне очень захотелось взглянуть на того доморощенного радиста-недоучку. Возможно, она ещё могла бы работать на приём, если посидеть над ней с паяльником, но как передатчик она не представляла собой ничего.
