И чувствует Иван, что краска жгучего стыда заливает ему лицо, и ничем не может он отогнать тяжелых воспоминаний. Но себя Иван может простить… И только не простит он никогда тем людям, которые были свидетелями его малодушия, позора. Пока нельзя еще проявить своей вражды и ненависти к ним. Нужны еще все они… Все друг за друга крепко держатся… Тронуть одного – все аукнутся. Но время еще впереди. Не одна Казань – и Астрахань еще осталась. А там Крым! И немцы – люторы окаянные… Ливоны – рыцари! Иван докажет боярам, что не трус, что и воевать, и править – без них сумеет, и тогда…
При одной мысли: что будет тогда? – проходит все мучительное состояние духа молодого царя, и он сразу, по-детски, впадает в глубокий безгрезный сон, так необходимый ему после всех трудов и волнений минувших дней… Проснулся Иван около вечерень от громкого звона колокольного и кликов народных, которые, далеко по воле разлетаясь, доносились от Свияги-городка, куда подплывала флотилия с царским ушкуем впереди.
Иван вскочил, видит: слуга стоит уж наготове, с полотенцем, другой – воду в кувшине и таз серебряный держит. Адашев тут же, словно будить хотел Ивана, если бы царь сам не проснулся.
Умылся, освежился холодной водой Иван, при помощи Адашева и Юрьева надел свой блестящий доспех, в котором всю осаду красовался, – и вышел из-под намета на открытую палубу судна, где все уж остальные провожатые царя стояли блестящей, нарядной толпой. Качки не ощущалось больше. Ходко суда по тихой Свияге бегут. Видит Иван: берег высокий свияжский усыпан народом, и русскими, и чувашами, и черемисами, и мордвой – всеми племенами, которые только кочуют здесь, на неоглядном просторе заливных лугов и степей, какие только ютятся по долам и ущельям нагорной Вольской стороны…
Черно от людей кругом. Кочевники встречают победителя, владыку могучего царства, перед которым пала даже грозная Казань, родственная им по вере, но былая суровая владычица всех этих улусов, беков и князьков… Русские обитатели Нового Свияжского городка – с восторгом и кликами, со звоном колокольным и с пищальными и мортирными залпами встречают своего героя-царя… Не без умысла были посланы, за день перед тем, через Свиягу – все, освобожденные из плена казанского, христиане. Они много порассказали о чудесах храбрости всего войска и самого царя под Казанью. Они сообщили, как сам царь обласкал их, когда раскрылись темницы – мрачные ямы, в которых татары держали пленников… Как он кормил и поил освобожденных у себя в стане…
И теперь не одни полки, по чувству долга, – весь город, буквально все окрестные жители сошлись и сбежались, чтобы слиться в одном восторженном, громовом клике.
– Жив и здрав буди на многия лета, государь-батюшко, царь всея Руси и казанский!
Музыкой звучал в ушах Ивана этот громовый, нестройный, то замирающий, то вновь нарастающий клич, этот звон колоколов, сухой треск пищалей и редкие удары пушек с берега, с валов небольшой крепостцы свияжской.
В это самое время солнце, с утра закрывшееся за тучами, выглянуло в просвет между ними, ярко озаряя толпы народа на берегу, пестреющие в своих разнообразных нарядах: восточных, русских и казацких… Сосновый бор, темнеющий за прибрежной луговиной, позеленел и помолодел словно под лучами солнца… Речонка, по которой скользили теперь суда, золотом живым засверкала – загорелась под косыми лучами осеннего солнца, светящего неярко, по-летнему, но так ласково-ласково!
Переночевал здесь Иван, немного вознагражденный восторженной встречей за все горькие минуты, пережитые им, и двинулся дальше, к Нижнему.
Везде в течение восьми дней, какие ушли на эту дорогу, повторялось то же самое. Из прибрежных поселков высыпал народ любоваться на проезжающий, разукрашенный коврами и шалями, струг царя, провожал флотилию восторженными кликами. Где ни становились на ночевку суда – повторялось то же, что и в Свияжске. Везде освобожденные христиане, посылаемые вперед, успевали поджигать народный восторг до крайних пределов. В Нижнем – в больших размерах произошло то же, что творилось везде раньше.
Здесь Иван покинул шаткие суденышки, чтобы дальше ехать на лошадях. Отсюда же распущены были по домам остальные полки, какие еще шли за царем по берегу и плыли на стругах. Обрадовался Иван, почуяв сушу под ногами, хотел сейчас же и в путь дальше двинуться, но пришлось в Нижнем три дня промешкать. И водяная поездка, и нервная, и телесная усталость не прошли бесследно: разнемогся Иван. Но как только силы укрепились трехдневным полным отдыхом в постели, царь не вытерпел и сел в колымагу, к Москве велел поспешать.
«Что-то там? Кого Бог даст? Авось поспеем!»
Но дорога тяжелая, осенняя, грязная… Реки разлились от дождей, мосты не везде исправны… Грузна колымага царская. Ночью ехать и вовсе нельзя! Да еще в редком из попутных городов царь церковной службы не отстоит, особенно если празднуется имя святого какого-нибудь… На десятый день только, 29 октября, через Балахну добрался Иван до Владимира. Всю дорогу у него в колымаге сидел боярин князь Федор Андреевич Булгаков, который от имени царицы в Нижнем встречал царя… И без конца расспрашивал посланца Иван: как можется, да как выглядит голубка его, да что все время делала?
А во Владимире новый посол от Анастасии к царю прискакал: гречин – выходец знатный, боярин Василий Юрьевич Траханиот.
С подставами, на переменных конях мчался он и, въехав вечером во Владимир, узнал, что царь под городом, в древнем монастыре заночевал.
Не поехал туда хитрый грек. До рассвета перебыл в городе, а там нарядился в лучшее, что имел с собой, и поскакал в монастырь.
